Как известно, Аристотель выделял три «хороших» способа правления: монархия, аристократия и полития (власть людей со средним достатком), и три «плохих»: тирания, олигархия и демократия (в этом случае власть бедного народа). Причем «плохие» формы правления полагались философом, как искажение, отклонение от «хороших»: так, тирания была искажением монархии, олигархия – аристократии, а демократия – соответственно, искажением политии.
Разумеется, Аристотель давно уже умер, и его представления теперь волнуют, разве что студентов, сдающих экзамен по философии. Но одна особенность восприятия, присущая античному философу, остается актуальной и сегодня. Речь идет о том, что нормальными, типичными признаются именно «хорошие» варианты, а плохие все так же полагаются извращением. И не столь важно, что бывшая для Аристотеля символом раздрая демократия теперь полагается идеалом общественного устройства (тем более, что на самом деле демократией сейчас называют то, что Аристотель называл политией). Важно то, что за более чем две тысячи лет подавляющее большинство уверено: какие-бы политические структуры не создавались, создаются они все равно ради некоего блага. Для любого мыслителя традиционного общества невозможно было представить какое-нибудь другое понимание: ведь государственные и иные социальные институты если не возникали с момента «сотворения мира» (нередко их создание предписывалось божественным силам), то «вырастали» из однозначно «изначальных» социальных структур (так, Аристотель считал государство развитием патриархальной семьи).
Даже пришедшая на смену идее «естественного происхождения» государства идея «общественного договора» мало что меняла. Общественные институты все равно рассматривались, как некие явления, существующие для улучшения жизни людей – и именно по этой причине имеющие в их глазах легитимность. И только в XIX веке, с появлением марксизма, эта незыблемая истина была поколеблена. Марксисты показали, что государство служит не для гипотетического «общего блага», но имеет вполне конкретную задачу: обеспечение господства правящего класса. Все остальное далеко вторично.
Однако этот переворот в представлениях о роли государства оказался слишком резким для того, чтобы быть однозначно принятым обществом, и подавляющее большинство людей продолжали (и продолжают) быть уверены в изначальной благости и существовавших, и существующих политических систем. Более того, подобное представление разделяли огромное количество людей с левыми и даже коммунистическими взглядами.
Но несмотря на это, чем дальше, тем все яснее становится, что марксистский взгляд на государство является не просто верным – что он представляет собой единственный путь для понимания «принципов работы» общественных механизмов. Дело в том, что марксизм (в частности, диалектический материализм) был первой, по сути, попыткой изучения саморазвивающихся систем, что выходило за рамки господствовавшей тогда парадигмы. Но, чем дальше, тем большее число исследователей обращались к этой теме, причем в различных областях знания. Самым известным и значимым случаем этого обращения можно назвать эволюционную теорию в биологии. Сама эволюционная теория появилась на свет еще до формирования диалектического материализма – книга основоположника эволюции Чарльза Дарвина «Происхождение видов» вышла еще в 1839 году. Идеи Дарвина были не менее революционными, нежели идеи Маркса и Энгельса, но они касались менее значимой (для обывателя) стороны мира, и идея биологической эволюции сумела (пусть и после упорного сопротивления) войти в жизнь. И сейчас никто – кроме откровенных маргиналов – даже не пытается оспаривать биологическую эволюцию.
Введение этой идеи в научный оборот означало то, что изучение саморазвивающихся систем стало вполне респектабельным занятием. Занимаясь изучением биосферы, уже невозможно стало уйти от понимания того, каким образом формируется та или иная биологическая общность. Изучение этих процессов шло двумя путями: с одной стороны, это изучение существующих биологических систем, вышедшее за рамки традиционного описательства. С другой стороны – это изучение собственно эволюции, изучение уже исчезнувшей к нашему времени биосферы. Первый путь привел к формированию экологии (в нормальном, а не «постсоветском» значении) – науки о взаимодействии организмов и их сообществ. Второй – к формированию современной палеонтологии, вышедшей за пределы традиционного «собирания древностей».
Оба эти пути дали нам, поистине бесценный материал о развитии сложных систем. И очень скоро ученые увидели, что прежнее, сформированное в традиционной парадигме, представление об эволюции, как о линейном, неизменно восходящем процессе, сменяется новым. Стало понятно, что развитие крайне нелинейно, что оно изобилует тупиками и кризисами, что за продвижение по эволюционной лестнице жизни приходится платить массовыми вымираниями. Вместо изначального представления об эволюции, как об величественном восхождении вверх, от бактерии к человеку – представления, недалеко ушедшего от традиционной идеи «сотворения мира» неким божеством – нам открылась совершенно иная картина. В ней не было место прежней «изначальной целесообразности» замысла Великого Архитектора, с его вращающимися по четко установленным орбитам планетами. Вместо этого перед человеком предстала бессмысленная и жестокая борьба за выживание, с огромным числом провалов и катастроф, лишь ценой гибели несчитанного количества особей позволяющая увеличивать уровень развития.
Неудивительно, что очень велико было желание спасти прежнюю картину «разумного и гармоничного мира», что проявлялось (и проявляется), в частности, в желании вывести источники разрушения за пределы системы. Классическим примером этого является идея «катастрофической эволюции», в которой массовые вымирания объясняются воздействием внешних катастроф, желательно имеющих внеземное происхождение (астероиды). Но сейчас накопилось уже достаточное количество фактов, чтобы говорить о том, что массовые вымирания вызываются внутренними причинами, и нужды в поиске «внешних факторов» нет (если не учитывать приведенное выше стремление оставаться в рамках «классической парадигмы»).
Впрочем, многие ученые понимали это с самого начала. Например, один из ведущих советских палеонтологов и «по совместительству» писатель-фантаст Иван Ефремов. Занимаясь изучением ископаемых животных, а также условий их захоронения (о последнем он даже создал отрасль науки – тафономию), ученый пришел к мнению о крайней сложности и нелинейности эволюционных процессов. К сожалению, по ряду причин Иван Антонович был вынужден уйти из науки, и свои идеи об особенностях эволюции он выразил в своих художественных произведениях. Наиболее четко это сделал он в романе «Час быка»:
«Каждый вид животного был приспособлен к определенным условиям жизни, экологической нише, как назвали ее биологи еще в древности. Приспособление замыкало выход из ниши, создавая отдельный очаг инферно, пока вид не размножался настолько, что более не мог существовать в перенаселенной нише. Чем совершеннее было приспособление, чем больше преуспевали отдельные виды, тем страшнее наступала расплата.
Загорались и гасли разные участки глобуса, мелькали картины страшной эволюции животного мира. Многотысячные скопища крокодилообразных земноводных, копошившихся в липком иле в болотах и лагунах; озерки, переполненные саламандрами, змеевидными и ящеровидными тварями, погибавшими миллионами в бессмысленной борьбе за существование. Черепахи, исполинские динозавры, морские чудовища, корчившиеся в отравленных разложением бухтах, издыхавшие на истощенных бескормицей берегах.»
Разумеется, можно сказать, что тут Ефремов несколько утрировал ситуацию (в связи с тем, что это роман, а не монография), но даже в этом случае, суть проблемы не особенно меняется. Тем более, что сейчас, с развитием математического моделирования, эндогенный характер эволюционных катастроф становится еще более очевидным, нежели во времена Ефремова. Становится понятным, что биологическая эволюция представляет собой бесчисленное число всевозможных «ловушек» и тупиков, попав в которые, популяция или вид уже не может покинуть их иначе, чем через полное вымирание.
Никакой «изначальной целесообразности» тут нет и быть не может – вместо этого основой развития становится игра «слепого случая», бесконечная «игра в кости», которую ведет Природа, не снисходя до судьбы не только отдельной особи, но и целых видов, родов, семейств и классов живых существ.
Данное отступление, несмотря на то, что оно может показаться слишком отвлеченным от проблем общественного развития, на самом деле имеет прямое отношение к данному вопросу. Ведь так как принятие идеи эволюции, причем эволюции по внутренним причинам, в биологии произошло гораздо легче, нежели в науках об обществе, то следовательно, именно наработки в этой области могут помочь нам в понимании эволюции общественной. Разумеется, не следует считать, что общественные и биологические процессы абсолютно идентичны, равным образом не следует выводить первые из вторых. Речь идет всего лишь о том, что в обоих случаях мы имеем дело со сложными саморегулирующимися системами, обладающими некоторыми схожими особенностями в своем поведении.
И в первую очередь, речь идет об отказе от критерия «обязательной благости» общественных систем, о которой речь шла в самом начале. Ведь если общественные системы не даются неким всеблагим божеством, но развиваются по неким «внутренним» законам, то благо отдельно взятого индивида не является для этого развития каким-то особым критерием. Так же, как виды и популяции зарождаются и вымирают абсолютно индифферентно по отношению к жизни своих членов, так же и социальные системы возникают, развиваются и гибнут абсолютно совершенно индифферентно по отношению к жизни и процветанию своих членов. И разумеется, эти социальные системы ни коим образом не обязаны служить счастью и процветанию этих членов.
Собственно, это не сказать, какая новость – даже во времена Аристотеля знали, что судьба может распорядиться весьма несправедливо – и любой человек может погибнуть или, например, попасть в рабство. Но при этом считалось, что за каждой видимой несправедливостью лежит некий мировой процесс, некая сложная цепь установления глобальной справедливости (можно вспомнить греческие трагедии – в которых некогда совершенные ошибки приводят к страданиям или смерти). Такая трактовка, по сути, сохранилась и после принятия христианства, когда случающиеся катастрофы относили к следствию существующих или прошлых грехов.
И только с появлением марксизма человечество смогло отойти от этой идее. Стало понятно, что те или иные социальные структуры, вплоть до государства, существуют не ради абстрактного общего блага, а ради обеспечения интересов той или иной группы людей. В классовом обществе это, разумеется, представители правящих классов. Поэтому можно твердо сказать, что классовое общество есть не что иное, как общество, существующее ради блага вполне конкретных лиц. Благо остальных членов общества, как таковое, во внимание не принимается. Исходя из этой модели, можно объяснить огромное количество вещей, для объяснения которых ранее приходилось привлекать всевозможные «искусственные конструкции», вроде греха или кармы. Становится понятным, почему во все времена огромное количество лиц проводило и проводит свои дни в тяжелых трудах и страданиях – от античных рабов в каменоломнях до рабочих современных стран Третьего мира, в ужасных условиях создающих основные блага современной цивилизации.
Однако понимание того, что подавляющее большинство социальных систем служат всего лишь удовлетворению тех или иных групповых интересов – всего лишь начало процесса понимания устройства социальных систем. Так как процесс их развития во многом аналогичен биологической эволюции, то вполне разумно предположить, что возможно возникновение систем, которые вообще не ведут ни к какому благу. Они не приносят пользы ни для кого, включая правящие классы. И соответственно, вполне возможно возникновение ситуаций, при которых проигрывают вообще все – от правителей до последнего нищего. Существование подобного социума аналогично существованию тех самых популяций или видов, попавших в системную «ловушку. При этом не следует считать подобное каким-либо уникальным случаем – напротив, данное положение есть естественное и вполне предсказуемое следствие социальной эволюции. Уже упомянутый выше Иван Ефремов назвал подобное состояние «Инферно» — от латинского названия Преисподней. Он же сформулировал основные принципы формирования инфернальных систем и показал способы выхода из подобного положения, но об этих идеях советского мыслителя надо говорить отдельно.
Пока же можно сказать, что данное положение меняет привычное представление о мире. Ведь мы привыкли понимать, что все существующее существует ради какой-либо пользы, пускай – с «марксистской поправкой» — даже ради пользы какой-либо отдельной группы. Ну, хотя бы элиты. Правда, даже это условие бывает выполнимо с трудом – часто видно, что существуют явления, которые приносят только лишь вред. В этом случае единственным способом объяснения выступает конспирология: считается, что польза от этого все же есть, только польза эта нужна неким посторонним силам, часто находящимся в иной стране. Однако существуют ситуации, когда и конспирология работает только с огромными натяжками. Классический пример последнего – развал СССР. Казалось, невозможно представить, что Горбачев и его окружение сознательно выбирал одно неверное решение за другим – но именно это и происходило в Перестройку. Именно отсюда возникает мысль о том, что советские лидеры, начиная с самого Горбачева, представляли собой агентов влияния, работавших на внешние силы. Но и эта теория имеет огромное число недостатков: например, трудно предположить, что выступало фактором, заставляющим того же Горбачева применять абсолютно невыгодные для страны решения – неужели желание рекламировать пиццу и чемоданы?
Но если развитие социальных систем сколь либо сходно с развитием биологических, то вышеприведенная ситуация оказывается вполне объяснимой. Попадание во всевозможные «ловушки» является нормой для саморегулирующейся системы. Это значит, что в огромном числе катастроф нет смысла искать чью-то злую волю, призывать всевозможные «хтонические силы», вроде пресловутого ЦРУ или Госдепа и искать повсюду агентов влияния. Кстати, все вышеперечисленное вполне может иметь место, но основной причиной катастрофы может и не являться. Напротив, очень часто, наоборот, развернутая огромная подрывная деятельность своим результатом имеет весьма скромные, или вообще нулевые результаты: можно вспомнить, например, старания по удушению молодой Советской Республики в 1920 годы или антисоветскую деятельность США в 1950 годы. И наоборот, даже при отсутствии значительного внешнего воздействия, цепочка вполне благонамеренных и локально кажущихся выгодными шагов способна привести к самым катастрофическим последствиям, как в случае с Горбачевым.
Наконец, становится понятным, что вполне возможно построение – добровольное и с самыми лучшими намерениями – таких социальных систем, которые уверенно и эффективно работают на то, чтобы сделать жизнь всех своих членов (и не своих тоже) как можно хуже, вплоть до полного вымирания. В данном случае «критерий Аристотеля» перестает работать вообще – повышение эффективности («лучшее правление») в данном варианте может означать лишь то, что члены данного социума придут к своей гибели как можно раньше. И самые лучшие люди, «приносящие свои жизни на алтарь» этого общества, лишь приближают момент общей гибели. Интересно, что в этом случае отсутствует «инверсия» — негодяи и мерзавцы, желающие поживиться за общий счет делают то же самое (а не отдаляют развязку, как можно было подумать). Вообще, ловушки характерны именно тем, что при попадании в них любые действия – и «плохие», и «хорошие» — делают ситуацию только хуже.
Сразу отмечу, что даже подобная ситуация не является полностью фатальной, и из нее можно найти выход. Но подобное действие — очень нетривиальное, требующее совершенно нестандартных действия. Впрочем, о способах выхода из ловушек надо говорить отдельно. Пока же можно сказать, что все те действия, что, на первый взгляд, кажутся наиболее подходящими для выхода из «ловушки», на самом деле приводят к сдвигу ситуации в наихудшую сторону, как случилось с советским руководством в конце 1980 годов. Но СССР перед своим концом – это все же гибнущее, но в целом, не «производящее зло» общество, главной проблемой его была потеря устойчивости. Но вот огромное количество возникших после его гибели социосистем представляет собой иной случай – абсолютно бессмысленные, неспособные к изменению социосистемы, единственно возможный вариант развития которых – «выжрать» все доступные ресурсы и погибнуть.
Полный и окончательный коллапс не наступил только потому, что эти постсоветские социосистемы не занимали все пространство, потому, что сохранялось огромное число прежних, советских социосистем. Последние оказались настолько эффективными и «живучими», что могли сохраниться даже после того, как Советский Союз рухнул и был заменен массой антисоветских государств. Именно эти остатки советской системы не позволили новым государствам сделать то, к чему они так стремились, а напротив, просуществовать до сих пор, обеспечивая своим гражданам порой весьма сносную жизнь. Но, в общем-то, разбирать особенности постсоветского пространства и причины, приведшие к его появлению – это отдельная большая тема, требующая серьезного рассмотрения. Я не раз обращался к ней, и буду еще обращаться – но в данном случае важно то, что постсоветские государства представляют собой хорошо знакомый пример социосистем, изначально находящихся в «ловушке» и подверженных саморазрушению.
Кстати, это самое саморазрушение на деле оказывается весьма важным свойством. Разбирать, почему «плохие» социумы прежде всего разрушают себя сами (как и «плохие», то есть попавшие в ловушку, популяции) надо отдельно. Пока можно сказать, что это универсальный закон, и никаких способов его обойти не существует – именно поэтому, несмотря на миллиарды лет существования и мириады существовавших видов биосфера еще жива, и никакой «деструктивный» вид, вирус или бактерия уничтожить ее не может. То же самое можно сказать и про общественные системы – несмотря на все мерзости, социальный прогресс все же идет. Именно поэтому в реальности невозможно существование пресловутого «вечного зла», столь любимого всевозможными авторами – так как любая «империя зла» — то есть однозначно «плохой социум» прежде всего уничтожает свою собственную структуру.
Именно поэтому «время жизни» этих обществ ограничено. При определенных условиях, когда социум существует в условиях сильной конкуренции, он довольно быстро «пожирается» соседями, даже не пройдя до конца свой путь саморазрушения. При более благоприятных условиях он может существовать некоторое исторически значимое время, но все равно, это время будет не особенно велико. И лишь при некоторых уникальных условиях данный социум может просуществовать относительно долго: в нашей истории существует единственный пример – Римская Империя эпохи упадка, которая «протянула» около двух столетий. Но и в этом случае конец был неизбежен.
Подводя итог, можно сказать, что переход к системному и диалектическому пониманию социального развития позволяет понять, почему общество очень часто (а вернее, почти всегда), весьма недобро относится к большинству своих членов, не имея ни какого желания быть основанием для их счастья. Еще более важно, что становится возможным понимание катастрофических случаев, когда общественные системы развиваются в направлении полного хаоса и развала, без привлечения лишних сущностей, вроде внешнего влияния и массового помешательства. Пора признать, что подобные случаи – не что иное, как неизбежное следствие хаотического, статистического развития общественных систем, так же, как массовые вымирания – неизбежное следствие биологической эволюции. Потому, что без подобного понимания невозможно найти путь для выхода из подобных ситуаций – а этот путь крайне необходим нам сейчас…
