Давно обдумывал написать на эту тему. Но откладывал. Потому, что казалось, надо еще разработать, еще подумать и так далее. Но в связи с известными событиями кажется, что откладывать далее невозможно.
Поэтому я отбрасываю все предварительные заключения и выкладки и перехожу сразу к теме. «Принцип Тени» является одним из принципов, которым подчиняется развитие сложных систем.
Он означает, что менее энтропийная (то есть, более развитая) система оказывает попределяющее влияние («Тень») на контактирующую с ней более энтропийную (то есть, менее развитую). Это приводит к тому, что последняя начинает вести себя так, как будто бы она является более развитой. Онам начинает воспроизводить у себя структуры, которые «запрещены» при существующем в ней уровне энтропии.
Чтобы стало более понятно, как этот принцип прекрасно работает в случае с социумами (вплоть до государств), приведу наиболее яркий пример «Принципа тени» в истории. Это, как не удивительно, история России.
На самом деле, само существовании данной страны определяется двумя факторами. Во-первых, это природные условия страны, означающие, в частности, довольно низкую биологическую продуктивность ее экосистем. Как можно понять, в условиях традиционного общества, именно этот фактор определяет общественное развитие. Ведь единственным условием для существования всей сложной общественной структуры является тот прибавочный продукт, который может быть отчужден у крестьянина. Для России он очень мал.
Это может означать только одно – населяющий данную территорию народ не имеет возможность на создание особо сложного общества, и уж тем более не имеет возможности конкурировать с более «богатыми» — то есть живущими в более приемлемых природных условиях – народами. Но, как не странно, именно Россия умудрилась стать не просто одной из ведущих сил на нашей планете, но и силой, определившей историю человечества в XX веке. Как же это стало возможным?
А вот тут то и становится важным второй фактор русской истории. Тот самый «Принцип тени». Дело в том, что Россия существует на границе с самой развитой в истории последних столетий цивилизацией – европейской, она же «Христианский мир». В данном факте нет ничего удивительного – ведь если есть некая развитая общность, то у нее должна быть граница. А за ней кто-то ведь должен находиться? Так почему бы в роли данного соседа не оказаться России? Тем более, что Западная Европа, как определенная общность, также в рамках традиционного общества имеет вполне обоснованные границы, обусловленные той же биологической продуктивностью экосистем. Поэтому неудивительно, что рост и расширение этой общности после достижения определенного предела практически прекратился.
Правда, до поры-до времени. Прошло несколько столетий, и Европа, как таковая, окрепла и развилась настолько, что получила возможность выйти за границы своего привычного ареала. Наступила эпоха колониализма. И вот тут, казалось, судьба России была ясно определена: на самом деле, низкая продуктивность определяла низкую сложность общества, и соответственно, более низкую устойчивость данной общности. И уж тем более не давала никаких шансов при столкновении с Европой. Ничто не мешало последнюю сделать Россию своей колонией.
Но получилось совершенно иначе. Россия не только не стала колонией или совокупностью колоний европейских стран, но сама превратилась в одну из определяющих сил в Европе, а потом и в мире. Сработал «Принцип тени». Дело в том, что «тень», отбрасываемая мощнейшей цивилизацией была настолько велика, что она стала определяющим фактором русского социума. Вместо, эндогенной эволюции в России происходила эволюция экзогенная, определяемая не внутренними факторами, вроде той самой биологической продуктивности и прибавочного продукта крестьянского хозяйства, а столкновением с европейской цивилизацией.
Проще говоря, Россия оказалась перед необходимостью противостоять европейскому давлению. И в этой ситуации единственным верным путем являлось формирование у себя структур, подобных европейским.
Понятно, почему единственно верным – потому, что в ином случае никакой России бы не было, был бы, как сказано выше, набор европейских колоний. Была бы Россия мощной страной с высокой сельскохозяйственной продуктивностью, как Китай – она могла бы противопоставить Европе свой проект (и гарантированно проиграла бы, как и случилось с Китаем!). Но Россия была много слабее Европы, и поэтому достаточно многим ее жителям все более становилось понятно, что единственно верным путем является подражание сильнейшему. Если для подавляющего большинства жителей Срединной Империи все окружающие были неразумные варвары, то среди русских встречалось немало тех, кто не считал зазорным учиться у европейцев. Причем, оставаясь при этом русским и сохраняя свою идентичность.
Обычно все сводят к феномену Петра. Издавна в российской историографии Петр смотрится таким колоссом, который сам, одни, одной своей волей «Россию поднял на дыбы». Таковое представление, конечно, очень романтично, но понятное дело,что оно не может быть верным. Один человек, пускай даже и царь, мало что может сделать. Тем более, что истории известно, что делалось с теми царями, которые решались пойти против всего остального населения, начиная с египетского Эхнатона. Петр же, в отличие от последнего, не просто не был убит или свергнут, а напротив, стал родоначальником нового периода в истории страны.
На самом деле, та самая «Тень» действовала задолго до Петра. Еще Иван Васильевич (не тот, что был прозван Грозным, а его дед) выступал, как сторонник привлечения европейских специалистов для модернизации страны. Даже знаменитый Кремль был построен, как европейская крепость того времени (в противовес «исконным» традициям рубленных укреплений). Ну, а уж во времена после Смуты влияние Европы, прежде всего Польши, стало крайне очевидной. Еще отец Петра, Алексей Михайлович Романов, приступил к сознательной «европеизации» страны, создав первые полки «нового строя», пытаясь построить русский военный флот (корабль «Орел») и разрешив компактное поселение иностранцев в своей столице («немецкая слобода»).
Так что юный Петр рос во вполне конкретной атмосфере ожидания модернизации. Другое дело, что и противодействие этой модернизации в условиях традиционного общества также было большим. «Европеизация» страны проходила медленно, с постоянными откатами назад, к «русской старине», к «истокам». Принцип Ле Шателье никуда не денешь. Но все равно, от влияния «Европейской Тени» было некуда деваться, оно росло, усиливаясь по мере роста давления Европы на Россию.
Воцарение Петра, сопряженное с трагическими событиями (а что сделаешь, Смута еще была не забыта), оказалось тем моментом, что перевел противостояние двух факторов: внутренней структуры, определяемой экономическим, а в конечном итоге, природным фактором и «теневой структуры», вызванной европейской «Тенью», в «активную фазу». В результате чего более структурно развитый, «теневой» фактор победил. Опасность потерять все последние приобретения, и снова оказаться загнанными вглубь бескрайних равнин, оказалась для значительной части российской элиты настолько серьезной, что она предпочла забыть все свои «исконные» устремления и согласится на все любые «реформы», лишь бы этого не допустить. За насильственным «брадобрением» и «европейским платьем» стоял Карл XII со своей угрозой бросить Россию в горнило новой смуты. Этого никому не хотелось, и, скрепя зубами, бояре предпочли терпеть выходки своего царя.
Это оказалось верным. Карл был побежден, русские полки вступили в Прибалтику, вышли к вожделенному морю, русский флот был спущен на воду, и в устье Невы встала новая столица, олицетворение «европейской Тени» в камне. Город, имеющий регулярную планировку и сформированный по единому образу облик, город, не выросший естественным образом из маленького селения, но созданный исключительно монаршей волей, Санкт-Петербург может показаться исключительно российским явлением, но это не так. Строительство городов «с нуля» — общеевропейское явление, ведущее свое начало, наверное, с эпохи Возрождения, когда городское строительство перестает определяться целиком прагматическими факторами, а равно как и прежними канонами, и становится предметом сознательного действия.
Вновь построенные и полностью перестроенные города — символы «искусственной воли» — представляли собой деяния монархов, как наместников «Великого Архитектора» на Земле. От Мадрида до Лондона, отстроенного после пожара 1666 года – везде Европа пробовала свои силы в новом для себя амплуа сознательного изменения мира. Прямые улицы, регулярная планировка – требование скорее геометрического ума, нежели природы или коммерции. И Санкт-Петербург тут – скорее правило, чем исключение.
Правда, новый город был построенн там, где европейских городов, казалось, быть не могло. Там, где в них не было никакой потребности. Поднявшись «из тьмы лесов, из топи блат», новая столица казалась абсолютно не связанной с остальной страной, с ее привычным ритмом жизни, основанном на бедном и слабом крестьянском хозяйстве. Если честно, то для этой жизни и прежняя, «московская» система управления с ее приказами, дьяками и прочим «самодержавием» выглядела излишней (она и была, по сути, такой же «теневой», пусть и гораздо в меньшей степени). Новая же, с ее «коллегиями» и европейской бюрократией казалось вообще не соотносящейся с реальностью. Какая, к лешему, Де Сиянс Академия, если землю ковыряют деревянной сохой, как тысячу лет назад!
Но, тем не менее, новая, «петербургская» Россия, Российская Империя, оказалась вполне жизнеспособна. Главное достижение состояло уже в том, что страна сохраняла свою независимость. Неважно, что петровский флот сгнил без следа – он выполнил свою задачу, Швеция потерпела поражения и не стала для России тем, чем стала Британия для Индии. Европа была остановлена в своем натиске на Восток, и даже более того, столкнулась с появлением неожиданной силы, которую сама же и породила. Вместо победоносного продвижения европейских армий в земли «северных варваров» пошел «обратный процесс»: Европа увидела российские полки у себя, в своем исходном «ареале».
Было это столь неожиданно и настолько противоречило всему остальному, что Россия была признана загадкой, и загадкой страшной, такой, которая переворачивает все представления о мире и о природе вещей и заставляет задуматься о чем-то сверхъестественном. Но подобное представление проистекало только от незнания, от непонимания тех законов, которым подчиняются сложные системы, от невозможности свести все движение материи к пресловутому здравому смыслу.
Впрочем, и в самой России сложилась та же ситуация. Разумеется, «официальная» точка зрения, начиная, наверное, с самого Петра, утверждала, что страна смогла стать одной из просвещенных, развитых стран, что она вошла в великую европейскую цивилизацию. Но это была только официальная точка зрения. На самом деле, достаточно было покинуть сверкающую роскошью имперскую столицу, как становилось понятным лишь то, что на самом деле ничего непонятно. Нищие курные избы слишком уж контрастировали с величавым имперским блеском. Недаром, наверное, самым первым произведением, которое взбудоражило новый русский ум, стала «дорожная повесть» Радищева «Путешествие из Петербурга в Москву». И поэтому умная Екатерина заявляла об ее авторе, что это «бунтовщик похуже Пугачева»: В этом проявлялся ее страх перед великой русской тайной, которую немецкая принцесса, ставшая русской царицей, одновременно и хотела постигнуть, и боялась это сделать.
Впрочем, и многие «коренные» представители русского народа испытывали те же чувства. Ситуация казалась необъяснимой – как в одной стране могут уживаться и моменты величайшего взлета человеческого духа, выражаемые в науке, военном деле или искусстве, и самое темное, «азиатское» рабство. Человеческий дух, только-только начинающий познавать системное устройство мира, видел в этом колоссальное противоречие. Такого быть не могло – но такое было.
Разумеется, дело все в той же «Тени», что отбрасывала на нас все более поднимающаяся европейская цивилизация. Помещикам-крепостникам не нужны были ученые и хитроумные инженеры. Зачем они там, где подневольный труд был слишком дешев и доступен, поэтому не было стимулов для того, чтобы поднять производительность труда или увеличить внутренний продукт. Но они нужны были для того, чтобы суметь построить нужное оружие, которое противостояло приходу новых хозяев. Армии нужны были пушки и ружья – и строились на Урале заводы, плавящие железо, открывались новые мастерские и мануфактуры. Армии нужны были грамотные офицеры – и развертывалась система образования. А раз есть образование – то нужны и писатели с поэтами.
Нужны были дипломаты, чтобы вести хитроумные переговоры с Европой – и открылся в Царском Селе знаменитый Лицей. И пусть Александр Сергеевич Пушкин не пошел по «дипломатической части», но он был продуктом именно указанного выше стремления властей. А вот другой Александр Сергеевич – Грибоедов, выпускник Московского Университета, все-таки, помимо своей литературной карьеры, смог заняться и тем делом, для которого его готовили — то есть, был дипломатом.
Правда, этот «теневой взлет» России имел не только положительные последствия. Чудес, как известно, не бывает, и закон сохранения нарушить нельзя (за одним малым, но крайне важном исключением, о котором будет ниже). За взлет Империи надо было платить. Все эти чудеса европеизации стоили немало реальных средств. Брать их государству было неоткуда, кроме как из того самого, изначально бедного и слабого крестьянского хозяйства. Именно крестьянин оплачивал величие Империи, ее роскошь и мощь. Чем более сильным становился государственный аппарат, чем большим был культурный и научный взлет страны, тем большее количество средств изымалось из деревни.
Поэтому русская деревня «двигалась» в обратном направлении, нежели весь остальной мир, включая русское государство. Русский крестьянин середины XIX века жил хуже, чем русский крестьянин века XVII. Данная ситуация приводила к очень неприятным процессам – если в «локальной перспективе» Россия выигрывала, оставаясь, вопреки всем законам, не просто независимой, но и создавая культуру мирового уровня, то в перспективе «глобальной» положение страны было весьма незавидным. Прибавочного продукта и так не хватало, но теперь его прирост был отрицательным, что накладывало крест на возможности перехода в следующую формацию.
И чем далее, тем более неприемлемость феодального устройства страны становилось ясна всем. Уже Екатерина видела тормоз крепостничества и желала его отмены – и не могла. Потому, что ясно понимала, что с отменой сверхэксплуатации мужика исчезнет и Империя, как таковая, страна обратится в исходное, изначальное нищее состояние, после чего захват и уничтожение ее станет самым простым делом для слабейших из европейских стран. Правда, и оставить дело, как есть, означало лишь перенос проблемы в будущее. Рано или поздно она должна была стать фатальной – и привести к той же самой катастрофе. Поэтому каждый вступающий на трон монарх становился перед этой ужасной тайной – перед «запретом», накладываемым природой на само существование России. И не следует винить царей в том, что они делали то же самое, что и Екатерина – то есть, откладывали проблему на будущее.
В конце концов, лишь Александр II попытался взять ответственность на себя и решить данную проблему. Но его решение, по сути, было таковым весьма условно. Уничтожить помещиков, как основу имперской жизни, он не мог, и поэтому освободил крестьян очень «специфическим» способом, оставив их, по сути, теми же крепостными (временнообязанными). Но и это решение оказалось решающим для слабого российского сельского хозяйства. Формирование капиталистических отношений было все же, очень медленным. А разорение российского дворянства, напротив, быстрым.
В результате наступил период дестабилизации российского общества, который напрасно пытались погасить ужесточением государственной политики при Александре III, равно как пытались наполнить российскую экономику вместо своего, чужим капиталом. Итог известен: все базовые отрасли страны, которые могли приносить прибыль, все самые совершенные и высокотехнологичные производства оказались в руках иностранного капитала. А вся политика оказалась разделенной либо на беззубые и слабые легальные силы, либо на нелегалов, имеющих весьма неприязненное отношение к Империи.
Казалось, вот он конец. Вот плата за взлет страны в XVIII и первой половине XIX веке. Вот он, час расплаты и за Полтаву, и за «екатериненских орлов», и за Наполеона, и за Ломоносова с Менделеевым, и за Пушкина, за Тургенева и Толстого, Чайковского и Бородина, за «Град Петров», за вообще всю ту великую культуру, созданную для «мира русской усадьбы». Казалось, от судьбы не уйдешь, и та жалкая участь, что определяется нищей природой страны, и от которой она столь успешно бежала столетиями, теперь настигнет ее с удесятеренной силой. Вот она, та самая российская тайна, что так страшила всех – казалось, теперь то она близка к завершению.
Чудес не бывает. Но существует одно «Но». Речь идет о том самом исключении, о котором говорилось выше. Закон сохранения, конечно, обязан выполняться, но исключительно в статистическом виде. Никто не запрещает «запрещенному» состоянию существовать какое-то время – как сказано выше, рано или поздно, История его убьет. И если бы было все только так, то судьба России была бы предрешена. Но история творится людьми. Носителями разума. А человеческий разум –вещь очень и очень специфическая с точки зрения законов природы. Можно даже сказать, что он выпадает из них – но это только на первый взгляд, просто разум подчиняется этим законам на более высоком уровне.
Именно подобное и спасло страну. «Европейская тень» порождала низкоэнтропийные структуры разного уровня. Некоторые из них были настолько сильны, что смогли выйти на «следующий уровень». Уровень их организованности этих структур вырос настолько, что они стали не просто независимыми от породившей их «Тени», но и сумели ами породить особые «локусы будущего», которые стали основой для «пересборки» России в период кризиса. Но об это будет сказано во второй части…
