Итак, господствующую форму режима, установившегося на постсоветском пространстве, можно обозначить, как «какократия». «Какократия» — от греческого слова «κακός» — плохой (ср. какофония), означает власть наихудших. Данное понятие обыкновенно связывают с немецким ученым Германом Обертом, издавшем брошюру под подобным названием, но данное явление было известно и до него. Другое дело, издавна подобное состояние всегда рассматривалось, как некое исключение, неприятное отклонение от нормы, нечто исключительное. Для этого были свои основания, главное из которых — то, что для большинства обществ подобное состояние было кране недолгим. Да и с точки зрения «классического взгляда» на мир, представляющего его гармоничным творением божества или природы, какократия не имела права на существование. Поэтому традиционно старались особенно не обращать внимание на случаи, когда «наверху» великих государств оказывались какие-то неприятные типы. Подобное обычно связывали со случайностью: ну, не повезло, царь оказался глупым, а его фаворит — подлым. Будем надеяться, что нас минует чаша сия…
Но по мере изучения развития общественных систем, становится понятным, что подобное явление – далеко не случайность. Напротив, почти каждый разрушающийся социум переживает перед своим концом засилье «негодяев во власти». Однако, какова причина данного явления? Почему социум допускает попадание «наверх» людей, наименее подходящих для этого? Ответ на этот вопрос прост: потому, что социум – это не сознательно создаваемая общность, а сложная саморегулируемая система, возникающая в ходе эволюции и «занятая», в основном, конкуренцией с другими социумами за доступные ресурсы. И эта система, соответственно, проходит свой «жизненный цикл», от зарождения, через рост и период «максимального взлета», к моменту своей гибели.
Но на всех этих этапах развития, оно происходит вне воли отдельно взятого члена этого сообщества – просто потому, что последний не имеет ни малейшего стимула к пониманию глобальных причин. Более подробно я рассматривал это явление в предыдущей части, и тут делать не буду. Отмечу только, что данная мысль – то есть, прохождение социосистемой определенного, «объективного» и независимого от воли индивида, жизненного цикла, отмечалась многими исследователями. Например, советским ученым Л.Н. Гумилевым. Именно для объяснения этого Гумилев создал свою оригинальную теорию, где связал жизненный цикл общественных систем с особым биологическим свойством человека – «пассионарностью» (правда, Гумилев относил свою теорию только к этносам).
Разбирать идеи Л.Н. Гумилева тут нет смысла, они и так широко известны. Можно отметить только, что существование биологической пассионарности не подтверждено. Но работы Гумилева ценны тем, что они показывают изменение господствующих «внутренних установок» членов социума в зависимости от того, в какой моменте «жизненного цикла» находится система. В том числе, Гумилев показывает существование особого периода перед «концом», когда господствующими оказываются субпассионарии – те самые «негодяи у власти». Правда, до установления полноценной какократии – то есть, общества, подчиненного интересам худших, обычно не доходит. В большинстве своем система продолжает сохранять прежние институты, нормы и правила, только их значение постепенно меняются на противоположные: аристократия из инструмента обеспечения общественных интересов превращается в единственного их потребителя, церковь из носителя нравственности становится сборищем всевозможных пороков, цари целью своего правления делают желания своих любовниц и т.д. Но так как на данном этапе общество оказывается крайне уязвимо, этим дело и заканчивается – оно падает жертвой соседей. Для полной инверсии нравственных ценностей просто не хватает времени. Поэтому до последнего единственным известным примером, в котором общество перешло черту, отделяющую ее от какократии, можно было считать Римскую Империю эпохи упадка.
Разумеется, можно и весь имперский период обозначить, как период какократии (может быть за исключением Цезаря и Августа), поскольку он представлял собой движение в сторону господства личных интересов, похоронившее Республику (Res Publica исходно означало «общее дело»). Но все же до определенного времени римское общество оставалось в определенных рамках баланса личное-общественное. И даже после весьма серьезного кризиса, приведшего к появлению таких личностей, как Калигула и Нерон, Империя смогла все же перейти к «золотому веку Антонинов». Разумеется, этот «золотой век» был иллюзией, поскольку основан был не на внутренних изменениях в обществе, а на притоке «внешней энергии» из завоеванного мира. Но для современников это выглядело, как возвращение лучших времен Республики.
Но «золотой век» не мог продолжаться слишком долго. Во-первых, разложение римского общества шло прежним ходом, а во вторых, Империя наткнулась на естественное ограничение своего господства, в виде государства Сасанидов и растянутости своих коммуникаций. Эта совокупность внешних и внутренних причин привела к попаданию Рима в жестокий кризис, из которого он уже не сумел выйти. Отныне все, что не делалось в Империи, вело только к ухудшению положения. И переход от принципата к доминату при Диоклетиане, и принятие христианства при Константине – все эти, вполне разумные, действия, будучи примененными к Империи, лишь приближали ее конец. Но мощь Рима, созданная на господстве над всей Средиземноморской Ойкуменой, была столь велика, что и эта явная агония протянулась еще сто лет. Пока на арену Истории не вышли силы, находящиеся за пределами пресловутой Ойкумены – германские племена готов и вандалов, и не покончили, наконец, с Западной Римской Империей. А вместе с ней закончилась и та огромная эпоха, которую позднее назвали Античностью или Древним Миром.
Впрочем, перед самым своим концом Рим представил нам какократию практически чистого вида, да еще и «приправленную» Христианством, как господствующей религией. Видимо, чтобы показать, как исключительно нравственная и этически безупречная Вера – а именно таковым было Христианство в тот период – оказывается бессильной что-либо изменить, если системные свойства общества требуют совершенно другого. Можно сколько угодно проповедовать идеи Христа, и даже убедить подавляющее большинство в их верности, но если общественное устройство требует разврата, интриг и предательства – то никакая религия не поможет. И поздние римляне, ставшие теперь христианами, позволяли себе такие вещи, которые вызывали отвращение даже у язычников. Например, предательство, считающееся в христианстве одним из страшных грехов (как известно – Иуда-предатель), в Риме эпохи упадка стало обыденным делом. Настолько обыденным, что стало напрямую угрожать безопасности самого Вечного Города. Римские императоры и консулы словно соревновались в том, чтобы предать как можно чаще, причем сему не мешало и то, что зачастую от этого они теряли свою жизнь.
Бессмысленная и нелепая цепь предательств привела к захвату Рима вестготами в 410 году и вандалами в 455 году, и наконец, в 476 году Одоакр не низложил последнего римского императора и не покончил с государством, столетиями господствующим над Средиземноморьем. Причем, эти варвары, ужасающие европейцев (потомков этих варваров, кстати) столетия спустя, имели незначительные силы, и легко могли бы быть остановлены римлянами (и останавливались, к примеру, полководцем Аэцием), если бы те хоть немного, но приложили силы к общему интересу. Но нет, более того, тот же Аэций был убит императором Валентинианом из-за внутренних интриг. Последний, впрочем, тоже долго не прожил – через год он был убит Петронием Максимом, ставшем следующим властителем. А данный деятель вообще не приправил и года, и сразу после его гибели «Вечный город» был, наконец-то, окончательно разграблен и сожжен вандалами Гейзериха.
После чего, в течении полутора тысячелетий эта агония оставалась для всего мира самым известным примером связи падения нравственности и морали в обществе и трагической гибели государства. Но, как сказано выше, в данном примере мы имеем совершенно противоположное явление: длительное существование государства при столь низких нравственных качествах его граждан. Любое другое общество смогло продержаться в подобном состоянии не более нескольких десятилетий, а Рим агонизировал более сотни лет. Но, как уже сказано выше, продолжительность «Римской агонии» объяснима тем, что «Вечный Город» имел власть над огромным регионом, и получал оттуда все, что не мог производить (из-за разрушения внутренних связей) – от хлеба и рабов, до неразвращенных солдат (которые готовы были воевать, а не требовать у императора денег) и даже свежих идей (вроде Христианства).
Отсюда может возникнуть уверенность, что «господство худших» — удел только «цивилизационных паразитов» — социальных общностей, существующих за счет ограбления окружающих. Но, к сожалению, это не так. Да, каждый «паразит» неизбежно приходит к какократии – это такая усмешка Истории — но данная опасность подстерегает не только их. Для возникновения какократического режима критическим моментом является устойчивость большинства подсистем социума – которые не дадут ему окончательно умереть. Как будет обеспечиваться эта устойчивость – ограблением соседей или еще чем-то, не важно. Именно поэтому мы имеем современный пример какократии, который полностью затмевает «Гибель Империи», не говоря уж о всех остальных случаях. Речь идет, конечно, о постсоветских государствах.
Пожалуй, никогда еще история не являла столь явного примера абсолютно развращенного общества, в котором пороки стали добродетелями, и наоборот. Даже римлянин эпохи упадка, для которого интриги и заговоры были нормой жизни, старался делать вид, будто он достоин памяти своих предков. В постСССР о такой мелочи даже не задумывались. Напротив, предки были объявлены выродками, генетическими уродами, странной совокупностью жалких рабов и самых страшных тиранов в истории. Удивительно, но даже самые прямые, «шкурные» интересы не защищали от того вывернутого представления о истории, которое существовало в начале 1990 годов: действительно, если предки есть мразь, а все из приобретения незаконны, то незаконными являются и все существующие владения потомков. Спасло нас только то, что эти изменения оказались столь неожиданны для всего мира, что никто не знал, насколько это серьезно и поэтому не рискнул «разобрать на части» столь странное явление, как постсоветский мир..
Впрочем, очернение собственной истории – это всего лишь один момент того удивительного состояния, что бывшие советские люди пережили в 1990 годы. Помимо этого творились не менее удивительные вещи. Например, неожиданно бывшие советские граждане стали ярыми противниками «милитаризма». Все, что относилось к армии, воспринималось отрицательным образом, военные на какое-то, довольно значительное время, стали париями общества. Начиная с полагающегося им жалкого довольствия и заканчивая местом в общественной иерархии. Самое удивительное, что это торжество пацифизма происходило при господстве идеи конкуренции и победы сильнейшего – а военная сила и есть самое, что ни на есть первейшее конкурентное преимущество. Но подобное противоречие никак не воспринималось обществом – оно, странным образом, считало, что «военные – это плохо», и все тут (вернее, плохими были «свои», советские военные, армия НАТО, напротив, оказалась в общественном сознании того времени носителем всех возможных достоинств). Сюда же можно отнести отношение к оборонной промышленности – при том, что основой жизни был провозглашен капитализм и идея получения прибыли любой ценой, возможность оборонного экспорта не то, чтобы не привлекала, а скорее пугала людей. И несмотря на все прибыли с экспорта вооружений, считалось, что уничтожение «оборонки» — безусловное благо.
Но если военные, а вместе с ними и работники правоохранительных органов, внезапно оказались в роли париев, то место общественной элиты заняли преступники. Причем, преступники откровенные – одним из мифов начала 1990 были так называемые «воры в законе», позднее трансформировавшиеся в «криминальных авторитетов». Считалось, что уголовные авторитеты поддерживают т.н. «понятия» — некие нормы, которые, в отличие от государственных законов, лучше обеспечивают жизнь среднего человека. Еще более удивительным было то, что подобные идеи распространялись вне уголовной среды, как таковой, остававшейся такой же отдельной от остального общества системой, что и ранее. Количество подлинно «блатных» в «блатной культуре» начала 1990 годов ничтожно, в большинстве своем эта культура формировалась совершенно незнакомыми с соответствующими реалиями людьми. «Блатной миф» стал одним из самых ярких примеров инверсии ценностей к какократическом обществе.
Впрочем, не менее важным был т.н. «культ наживы» или «делания денег». На самом деле, он тесно переплетался в «блатным мифом», и был отражением тех же проблем, охвативших общество. Считалось, что единственной целью в жизни является достижение личного успеха, причем не важно, каким образом. Всевозможные СМИ буквально заваливали обывателя информацией о жизни звезд и представителей бизнеса. Символы успеха были во всем – в нарочитой демонстрации роскоши, прямой и имитационной: роскошные (по мнению живущих тогда людей) машины, шубы и малиновые пиджаки «от Армани», золотые цепи толщиной в палец (золото могло быть «самоварным») и прочие вещи, которые сейчас кажутся очень смешными. Что стоит, например, «кожаная эпидемия», когда граждане, вне зависимости от пола и возраста старались одеться обязательно в «кожаную куртку», вне всякой моды и фасона. Это следствие того же «блатного мифа»: кожаная куртка, по обывательскому представлению, служила одеждой «крутых» – а простые граждане были рады хоть в чем-то походить на тогдашних «властителей жизни».
Впрочем, одежда и вообще, образ жизни обывателя, не самое страшное из того, что принес нам «культ наживы». Были вещи и хуже безвкусной моды – например, практически явно признавалось, что госслужащий должен, прежде всего, заботиться о «своих»: то есть, его деятельность должна была направлена на себя и «свою фирму», а уж потом – и на все остальное. Дескать, человек, который добился чего-то «для себя», сможет это сделать и для других. Модное теперь слово «коррупция» пришло позднее – когда стало понятным, что эта мифическая схема не работает: выбранные в мэры и губернаторы бизнесмены (в том числе и полукриминальные) что-то не спешили удовлетворять потребности избирателей. Но даже простые избиратели считали важными только свои интересы — например, как жителей того или иного города. Об общих интересах страны вообще никто не заботился.
Перечислять те явления, к которым привело установление какократического режима, можно долго. Можно, например, вспомнить о том отношении национальной нетерпимости, что охватило весь постсовесткий мир. В России, по ряду причин, это прошло незамеченным, несмотря на то, что и в ней встречались резкие проявления этого: например, весь дискурс 1990 годов был просто пропитан «жидоборством», когда во всех проблемах обвиняли исключительно «жидов». Но в бывших национальных республиках данный фактор развернулся в полную силу, вплоть до физического уничтожения представителей «нехорошей нации» (в основном, русских).
Можно указать на формирование мощных религиозных учений и организаций преимущественно обскурантистского характера (в противовес религиозным учениям «этического типа» при традиционном обществе), направленным на борьбу с научной картиной мира, существовавшей при СССР: сюда можно отнести и агрессивный ислам, и всевозможные «новые культы», широко расплодившиеся после распада СССР. Можно отметить странную ненависть к промышленности (не только оборонной) и странную любовь к «сфере услуг», причем последняя понималась крайне расширено: от банковской деятельности до проституции. И банкир, и «девочка по вызову» были символом «дивного нового мира», в противовес заводским рабочим и инженерам, время которых – как казалось тогда – прошло. В общем, количество самых странных представлений можно увеличивать и увеличивать.
Но для полного понимания явления надо помнить еще очень важную вещь: вся эта мерзость была возможна только потому, что в стране сохранялось огромное количество прежних, советских подсистем. Складывалась совершенно невероятная ситуация: подавляющее количество людей исповедовало откровенно антисоветские ценности, но поступало совершенно противоположно им. В это самое время, когда «мэйнстримом» общества был совершенно античеловеческий курс, в котором фраза: «Ну, вымрет тридцать миллионов. Они не вписались в рынок» являлась совершенно нормальной, а стрельба по Верховному Совету не вызывала особых эмоций, подавляющее большинство людей продолжало жить прежней жизнью. Один и тот же человек мог поддерживать Чубайса и бесплатно лечить людей. Он мог ненавидеть «жидов» и иметь друзей-евреев, с которыми у него были отличные отношений. Он мог проповедовать «культ наживы», и при этом быть абсолютно честным в своей жизни (пусть это и касалось не всех). В постсоветских странах работали больницы, школы, ходили поезда в дома подавались свет и тепло. И одновременно шла та страшная, описанная выше, вакханалия, по сравнению с которой Рим эпохи упадка может показаться детским садом.
Причем ни о каком «двоемыслии» речи не было. В основном, массы поддерживали какократические ценности, но в своей обыденной жизни руководствовались не ими, а традиционными нормами поведения. Иногда это давало весьма причудливые результаты: Например, девушки этого времени своей одеждой и манерами старались походить на, как бы это сказать, «девиц легкого поведения». Но на деле большинство из них имело вполне традиционные представления о жизни, и старались устроить ее традиционным же образом: выйти замуж, завести детей. Равным образом и большинство юношей, которые копировали «крутых», на самом деле попадали не в банды, а шли работать на завод или поступали в институты. Разница между «виртуальной» реальностью, существующей в общественном сознании, где господствовали бандиты, казино, «легкие деньги» и «красивая жизнь», и реальным существованием была колоссальная. Сейчас это можно сравнить только с тем, что большинство молодых людей того времени были «ролевиками», которые играли «крутых», на самом деле ими не являясь (кстати, расцвет реального ролевого движения, случившийся несколько позднее, был связан именно с этим – какая разница, в кого играть – в эльфов или в местную вариацию Аль Капоне).
И разумеется, все это касалось не только молодежи, просто у нее подобная особенность была выражена сильнее. Старшие поколения так же находились в подобном состоянии – именно поэтому и сохранилось по сей день огромное советское наследие, не разворованное и растащенное полностью. Да, какая-то, весьма значительная часть граждан целиком «поглощалась» антисоветскими ценностями – именно эти люди срезали провода и разбирали рельсы, чтобы сдать в металлолом, брали взятки на работе и банкротили многомиллиардные заводы, чтобы получить ничтожную прибыль. Но в целом, довести страну – вернее, все постсоветские страны до однозначной гибели им не удалось. Разумеется, постепенная деградация оставшихся советских подсистем приводила к постепенному уменьшению устойчивости, в результате чего определенная часть бывшего СССР оказалась со временем в состоянии, близком к полной смерти, сохранив лишь ничтожную часть прежнего «богатства» (среднеазиатские республики), часть «классически» оказалась растащена соседями (Прибалтика). Но основные части страны – такие, как Россия, Белоруссия и Украина выжили, поскольку их «советизация» была наиболее высока (например, тут была гораздо более слабая религиозность, чем в Средней Азии, что не способствовало возникновению агрессивных религиозных организаций), а инерция оставшихся советских подсистем была много сильнее.
К тому же, какократические структуры, вместе с разрушением общества, занимаются и разрушением самих себя, вернее, делают это в первую очередь. Именно данная их особенность привела к тому, что со временем их влияние стало слабее. В свою очередь, помимо прежних советских подсистем в «уцелевших» странах постСССР происходил и происходит процесс формирование подсистем уже капиталистического общества, которые, несмотря на то, что являются гораздо менее совершенными, нежели советские подсистемы, тем не менее, «работают» на противодействие распаду. Но, в свою очередь, еще нельзя сказать, что даже те страны, которые сохранили хоть какой-то потенциал и встали на путь формирования капиталистического общества, имеют шанс выжить. Дело в том, что скорость формирование «новых» подсистем может быть ниже, нежели скорость распада «старых», не говоря уж о том, что первые, по определению менее эффективны. В результате чего они не смогут сдерживать хаотизацию, проводимую какократами, пускай даже она и будет слабее, нежели в 1990 годы.
Нынешний украинский кризис показал, насколько легко постсоветское общество способно быть обрушено в режим чистой какократии, в режим чистого разрушения. И тут не особенно важны причины, приведшие к этому: был ли на Украине народный антиолигархический протест или же события инспирировались извне. Важно другое: устойчивость к хаотизации даже у кажущегося стабильным постсоветского общества крайне низка, любое серьезное испытание – и оно падает на самый низ.
Впрочем, все вышесказанное не означает, что данный эффект гарантированно смертелен: на самом деле, от какократии, как и от остальных проявлений Хаоса есть «лекарство». Но о нем надо говорить отдельно…
