Несмотря на кажущийся отсыл к т.н. информационным технологиям, этот текст посвящен вовсе не им. А гораздо более фундаментальной проблеме, которая, однако, оказывается тесно связанной с теорией информации. Впрочем, равным образом, эта проблема связывается и с другими. порой самыми неожиданными областями человеческого знания. Впрочем, все по порядку…
Наверное, многие слышали о «сенсорной депривации». Это такая практика, когда человека изолируют от всех внешних источников информации: помещают в ванну, наполненную солевым раствором. Плотность и температура раствора равна плотности и температуре человеческого тела. Ну, и конечно, банальная свето- и звукоизоляция так же присутствует. Подобное, относительно нехитрое, приспособление, используется сейчас в основном для расслабления и рекреации, но при некотором «везении», позволяет получить ощущения, сходные с принятием психотропных препаратов. Оказывается, что для получения «психоделических» ощущений не требуются никакого вмешательства в биохимию головного мозга, достаточно всего-навсего лишить человека внешнего восприятия – и мозг сам начнет «путешествие по запредельным мирам».
Разумеется, мистически настроенные люди воспринимают все эти опыты с «сенсорной депривацией», как одно из доказательств существования «внеличностного сознания», «иных миров» и т.п. К подобным утверждениям обыкновенно относятся скептически – подобным образом можно интерпретировать любые психические феномены (например, те же сны –мистически настроенные люди, впрочем, так и делают). Но, как не удивительно, в качестве доказательства «внеличностного сознания» депривационные ванны действительно походят – правда, в совершенно иной форме, нежели полагают мистики. Дело в том, что существование человека в подобном состоянии (равным образом, как и ином «измененном» состоянии, например, после принятия ЛСД) можно относить к сознательному и разумному только «a posteriori», после того, «изменяемый» вернулся к норме, и способен вспомнить, что с ним происходило. В самом состоянии «раскрытого сознания» он, как правило, никакого разумного заключения или действия сделать не в состоянии (в этом смысле, данное состояние так же сходно со сном, которые имеют смысл лишь после пробуждения).
Впрочем, рассуждать о «измененных сознаниях» надо отдельно. Пока же можно отметить, что в условиях «отключения» от внешних раздражителей рано или поздно, но наступает переход в бессознательное состояние. И если этот процесс не остановить, то может сойти с ума.
Разумеется, в опытах с депривацией до подобного не доходило – все же, научные эксперименты по определению полагают знание техники безопасности (а в «коммерческом» использовании технологии банальным образом ограничивают время нахождения в ванне до безопасного). Но история знает случаи, когда человек вынужденно (по стечению обстоятельств или чьей-то злой воле) попадал в ситуацию ограничения информационного взаимодействия с внешним миром, и очень часто это заканчивалось безумием. Даже частичная изоляция (например, в «каменном мешке» тюрьмы), но на длительный срок, оказывалась опасной для сохранения психики человека. Разумеется, для каждого человека длительность этого срока разная – тренированные люди способны выдерживать больше – но, в общем-то, это мало что меняет. Рано или поздно, но лишенный контакта с внешним миром человек разумный перестает быть таковым.
Получается, что общепризнанное представление о сознании, как феномене, локализованном в человеческом мозге, не совсем верно. Сознанию помимо «внутренних факторов», поддерживающих его существование (а именно, благоприятного функционирования человеческого мозга) требуется еще и интенсивный взаимообмен с внешним миром. «Сферический мозг в вакууме» невозможен. Впрочем, это и понятно: ведь сама высшая нервная деятельность, как таковая, сформировалась именно как способ адаптации живого существа к внешним условиям. За сотни миллионов лет мозг развивался именно в этом направлении, и само появление homo sapiens ничего особенно не изменило. Впрочем, нет. Если до определенного времени этот обмен носил, в целом, невербальный характер, то с появлением второй сигнальной системы появился новый, более мощный канал связи между сознанием и внешним миром. Я не собираюсь тут подробно останавливаться на эволюции человека и его разума, ограничусь только констатацией его изначальной «нелокальности», причем, «нелокальности» развивающейся. Чем дальше, тем мощнее становится канал связи человека и внешнего мира: развивается язык, усиливаются его передающие факторы, увеличивается количество людей, с которыми возможно установить связь. Наконец, изобретение письменности устранило не только пространственные, но и временные границы «нелокальности» разума: теперь мы можем вести информационный обмен не только с ныне живущими людьми по всей Земле, но и с огромным числом живших на ней когда-то. Не жалкие несколько тысяч «кубиков» (около 100 млрд. нейронов, что, между прочим, на порядки превышает количество элементов любого процессора (в i7 – 2,27 млрд. элементов), и это без учета другого (аналогового) принципа работы) головного мозга – но огромное культурное поле, созданное миллиардами живущих и живших людей – вот что такое человеческое сознание.
Подобное рассмотрение разума и сознания, как «нелокального феномена», коренным образом меняет огромное количество привычных представлений. Прежде всего, это делает бессмысленным до сих пор господствующее понятие «индивида» — как ограниченного своим телом разумного существа. Из чего, соответственно, вытекает иерархия интересов, ставящая это самое тело «во главу угла». Если же сознание и разум существуют только при условии взаимодействия с множеством внешних факторов, то, следовательно, приоритет отдельной особи становится неочевидным. «Нелокальность» сознания позволяет отказаться от «эгоистических», по сути, «классических» моделей психики и перейти к иным, позволяющим «перекинуть мост» от частного к общему, от одной, «изолированной» человеческой личности ко всему человеческому «ансамблю», к рассмотрения сознания в рамках общества в целом. Разумеется, это – огромная и сложная задача, на решение которой уйдет немало времени. Но зато, она дает ключ к главному – к пониманию общественных процессов, к возможности управления их развитием, и, в будущем – к переходу к управляемому развитию общества и человека. Т.е. к тому самому «миру будущего», который нам так необходим сегодня.
* * *
Впрочем, на данный момент наиболее важно принятие «нелокальности сознания» при рассмотрении общественных процессов. Это естественно – общество, как таковое, есть не что иное, как видимое воплощение этой «нелокальности» — с чем приходилось считаться даже в период наибольшего расцвета «индивидуалистических» теорий. Переход к системному мышлению и рассмотрению сложных систем, как особого феномена, означал следующий этап. Первой, по настоящему системной теорией, описывающей общество, является марксизм – именно в марксизме произошел переход от оперирования действиями индивида к более крупным категориям – классам. Значение этого перехода трудно переоценить – но, к сожалению, данный «марксистский прорыв» прошел, практически, незаметно. Для большинства людей оказалось очень трудным представить, что их действия определяются не столько внутренними (связанными с телом), «локальными» желаниями и устремлениями, но более крупными, системными категориями. Желание сохранить «локальность» приняла очень сложные формы, в которые психологи старались объяснить проявления разума как угодно, лишь бы не допустить «внешнего» их источника. Отсюда берет свое начало стремление к «биологизаторству» человеческой психики, стремление сделать акцент на проявлении звериных, «природных» начал в человеке – он фрейдизма до бихевиоризма. Порой смешно, насколько абсолютно культурные явления – например, тот же секс, семью или даже явления подчинения и иерархической пирамиды – стремяться отнести к природе.
Впрочем, особенно погружаться в данные «пучины психологии» я не буду, это отдельная большая тема. Остановлюсь, как было сказано выше, на обществе и его проблемах. И прежде всего, на одной, мало осознаваемой, проблеме, которая является очень важной. Речь идет о внутриобщественных коммуникациях – т.е. проблеме информационного обмена членов общества друг с другом. Можно понять, что именно подобная коммуникация является одной из основ существования общества в целом – ведь последнее представляет ни что иное, как соединение отдельных людей в единую систему. И одновременно – как скзано выше – эта коммуникация представляет собой важнейший элемент разумного сознания, как такового, т.е. человеческой личности.
Правда, в обыденном представлении этот важнейший элемент имеет статус чего-то второстепенного, вторичного по отношению к «локальной» личности.
Но, как известно, непонимание и невнимание к проблеме не отменяет ее, как таковую. Более того, оно (невнимание) способствует тому, что нерешаемая проблема «растет» и захватывает все новые и новые рубежи. Именно так обстоит дело с общественной коммуникацией: чем сильнее идет развитие общества, тем актуальнее она становится. Особенно сильно это проявилось после окончательного перехода от традиционного общества к современному – то есть, после завершения индустриализации. Дело в том, что в «эпоху традиции» все межличностные осуществляются через существующий в обществе особый «культурный интерфейс». Для каждой ситуации тут существует вполне достаточный спектр стандартных реакций. Все, что можно было предположить – от сватовства до поминок, от борьбы с колдунами до подачи челобитной, от «ломания шапки» перед барином до расправы с пойманным конокрадом – все действия человека «вкладываются» в заранее готовые формы.
Правда, этот «метод» имел море недостатков – прежде всего, он был крайне негибок, выработка «новых форм» межличностного интерфейса была затруднена. Обыкновенно для новых ситуаций приходилось использовать «переделку» старых традиций, в результате чего, за века получались весьма громоздкие конструкции. И соответственно, чем дальше, тем менее работоспособной становилась эта «модель». Идеал полной гармонии, при котором каждый член общества занимается своим делом, и который казался так близок в Средние Века, в Новое Время оказался недостижим. Общественное производство усложнилось настолько, что традиционная, сословная организация общества – когда для каждого вида производственной деятельности требовалось если не сословие, то хотя бы особый ремесленный цех – стала невозможной. Те или иные виды работы стали присущи уже не поколениям, но индивидам, и для каждой новой ситуации уже не было времени для тщательного, многолетнего отбора моделей поведения.
Первоначально люди старались придерживаться прежних норм и правил. Но жизнь быстро доказывала, что подобная тактика не имеет никакого смысла. Например, в сельской общине воровство было крайне маргинальным явлением – не из-за «природной честности селян», конечно, а из-за особенностей общинного устройства (при этом, грабеж проезжих чужаков, напротив, был обычным явлением). Но вот в условиях города, особенно города Нового времени, воры чувствовали себя весьма вольготно. Никакие кнуты, ссылки и даже виселицы не спасали от желающих «попользоваться» чужим добром, и поэтому «сельские простаки», приезжавшие в город на заработки, часто становились их «добычей». Интернациональность и распространённость данного сюжета («вор и простак») поражает: он встречается в огромном числе культур, от Британии до Китая и от России до Индии, везде, где урбанизация превышала определенный уровень. Впрочем, ворами дело не ограничивалось – города были «инкубаторами» обманщиков и махинаторов всевозможного толка, дурящих «честных граждан» по всем странам и континентам.
Не менее популярным «сюжетом» Нового Времени является история с девушкой (как правило, так же происходящей из сельской местности), попавшей в «руки» к нехорошему человеку, который «лишил ее чести» и «выбросил на панель». Огромное число подобных девушек стало отличным субстратом для бурно развивающейся проституции (которой требовалось много «свежего мяса»). Исходная проблема тут была та же, что и в историях с «обманутыми простаками»: несоответствие «стандартных» норм, принятых в сельских общинах – где любая серьезная связь, по идее, заканчивалась браком (иначе говоря, «совращаемая простушка» не могла видеть в своем «совратителе» никого, кроме будущего мужа, иная реакция в ее память была просто не заложена) – и «урбанизированных» людей, пользующихся своей возможностью игнорировать эти нормы. Впрочем, по мере того, как люди испытывали на себе подобные проблемы, они довольно быстро приспосабливались к ним – например, научились запирать за собой двери и следить за своими вещами на базаре.
Но все равно, условия менялись гораздо быстрее, чем вырабатывались нормы, соответствующие им. Например, введение бумажных денег породило проблему фальшивомонетчиков (несмотря на название, «порча монеты» была распространена меньше), а значит, потребовало появления норм, подтверждающих подлинность банкнот (иначе говоря, деньги можно было получать «только от приличных людей»). Еще сильнее выразилась подобная проблема для векселей и прочих ценных бумаг, которые вначале принимались «не глядя» (и поэтому подделка векселей приняла характер эпидемии). И не только. По мере того, как происходило разрушение традиционного общества и замена его на современное, то все меньше становилось возможным «традиционное» заключение сделки «на слово», и все важнее становилась необходимость тщательного анализа каждого договора. Результатом этого процесса стал взрывной рост юриспруденции вообще и количества юристов в частности. Впрочем, данный процесс – всего лишь один из немногих, вызванный необходимостью придумать какую-нибудь замену традициям. Но он же показывает и основную проблему всех этих замен: вместо банальной процедуры заключения устной сделки, осуществляемой самими купцами в течении нескольких минут (зачастую в каком-либо трактире, соединяя данный процесс с поглощение пищи и употреблением алкоголя) теперь существует очень сложная, многоступенчатая и затратная процедура, в которой занято множество человек. Причем, не простых, а имеющих соответствующее образование.
* * *
Тут видно, каким образом в индустриальном обществе решается проблема коммуникаций. Вместо «естественного поля» традиций, вырабатываемых веками, происходит «эмуляция» его искусственным образом. Да, законы и прочие формальные нормы есть не что иное, как те же традиции, но не в общем культурном поле, а в некоем весьма ограниченном формальном пространстве. Разница состоит в том, что их не требуется «внедрять» в сознание масс, достаточно описать в соответствующем кодексе. Но за подобную гибкость приходится платить выводом деловой коммуникации из «общей» культурной среды в особую, формализованную среду, для работы с которой требуются хорошо обученные люди-посредники и особые механизмы ее поддержания (государство). Там, где ранее ограничивались устным словом (или, в крайнем случае, клятвой на Библии), теперь работает огромное число людей, по сути, «выдернутых» из процесса продуктивного труда.
Понятное дело, что столь затратная методика решения коммуникационной проблемы подходит только для ограниченного круга задач. И дело даже не в высокой цене данного решения. Для обыденной жизни, где количество коммуникаций измеряется, зачастую, сотнями за день, просто невозможно построить подобную «эмулирующую» среду. Поэтому подавляющее количество контактов в современном обществе банальным образом «подвисает в воздухе». Поскольку никакого достаточно мощного «коммуникационного поля» не существует, то «интерфейс» коммуникации приходится в каждом конкретном случае выстраивать заново. Данный метод крайне затратен, но при этом очень неэффективен: не существует никакой гарантии, что оба (или вообще, скол либо произвольное количество участников акта коммуникации) будут использовать один и тот же «протокол обмена». В результате большинство людей сводит коммуникацию к минимуму, особенно по «мощности обмена»: в случае, если передаваемая информация имеет небольшой объем, можно «подстраховаться» по избыточности.
В результате подавляющее большинство актов коммуникации представляет собой предельно минимизованный обмен. Это касается всего: от разговора сослуживцев «о футболе» (т.е. речь идет о теме, по сути, бессмысленной и примитивной) до общения «кандидата куда либо» с избирателями (когда последний «вываливает» на головы «стандартный набор обещаний. Кстати, и избиратели очень редко задают вопросы, сколь-либо выходящие за принятые рамки). От рекламного ролика до современной литературы, которая (если автор желает быть популярным), по своей сложности не должна особенно отличаться от рекламного ролика. Литературе вообще не повезло – поскольку, именно в ней «плотность упаковки» информации максимальна (чем выше эта «плотность», тем качественнее произведение), а значит, максимально и требование к «коммуникативному каналу». Проще говоря, для того, чтобы читатель понял, о чем писал автор, он должен находиться в том же культурном поле – что означает в нынешней ситуации либо упрощение до сугубо «биологических» (разумеется, условно) вещей, таких, как секс или продвижение по иерархической пирамиде (т.е. конкурентной борьбы, не важно, среди гангстеров или среди ученых). Либо чисто «нишевое» место. Впрочем, то же самое касается и музыки, которая свелась к небольшому количеству практически одинаковых «попсовых» песенок, или к огромному числу локальных, «нишевых» субкультур.
* * *
Но «проблемы искусства» меркнут по сравнению с проблемами банальных межчеловеческих отношений, где даже того убогого «общего поля» не существует. Каждый раз, когда один человек пытается установить отношения с другим, у него не оказывается вообще ничего, никаких изначальных установок, он вынужден действовать на свой страх и риск, тратя на это свое время и силы. Забавно, что столь проклинаемое сейчас засилье «электронной коммуникации» связано как раз с данной проблемой. Основная функция всех этих социальных сетей и блогов состоит в том, что они вводят коммуникацию в более-менее условное, ограниченное поле. По сути, речь идет о том же ограничении информации, которая осуществляется и в «реале», только ограничение еще более существенное.
Разделенность пользователей по группам, «интересам» и прочим условным характеристикам позволяет им быть для межличностного общения тем, чем для делового является формальная, «юридическая» среда. Кстати, особенно важно подобное оказывается для детей, у которых опыт установления контактов минимален, а существующее культурное поле крайне мало. Для них все эти «контакты» и «инстаграммы» становятся просто спасением, позволяющим избежать одиночества. Удивительным образом, эти сети позволяют вернуться в эпоху традиционного общества, когда все общение было абсолютно предсказуемым и прогнозируемым, лишенным современной хаотичности. «Запостив» (а чаще – «перепостив»), фото или короткий текстик, пользователь соцсети делает то же самое, что делал человек в эпоху традиции, обмениваясь «стандартными» фразами и выполняя «типовые» ритуалы.
Получается, что все технические возможности современных методов коммуникации оказываются вторичными относительно указанной социальной функции. Впрочем, соцсети лишь чуть-чуть снимают остроту коммуникационной проблемы. Главная ее причина – необходимость установления коммуникативного интерфейса непосредственно в ходе акта коммуникации – остается.
* * *
Неудивительно, что в подобной ситуации для очень многих привлекательным выглядит возврат обратно, в «мир традиции». Этот процесс был отмечен еще на заре Модерна, когда очень популярными стали пресловутые «зарисовки из сельской жизни», с пасторальными сценками, изображающими «веселых поселян». Это «поселяне» и «поселянки» напоминали новоявленным буржуа о «прелестях простой жизни» и рассматривались ими, как вариант спасения от «невротической городской среды». Для рабочих был «вариант попроще» — вместо пасторальных «поселянок» в качестве «рая» подавался вариант «своего хозяйства», со свиньями и козами, и в приложении к этим свиньям патриархальная семья с услужливой женой и смотрящими снизу вверх многочисленными детишками. Этот вариант «народного рая» продержался до середины прошлого века, даже фашисты не смогли обойти его стороной (более того, и в его конце XX века то тут, то там «всплывала» данная пасторальная картина).
Популярность этого «дауншифта» означала, что данная тема затрагивала какие-то серьезные потребности человека. Впрочем, то стремление людей возвратиться в мир «теплого общества» неудивительно: в нем, казалось, можно было очутиться в некоем аналоге «общества-семьи», с понимающими с полуслова домочадцами вместо постоянной борьбы «всех со всеми». Именно поэтому популярность «сельской идиллии» была высока не только у замученных тяжелым трудом рабочих, но и у вполне обеспеченных буржуа. Но это «спасение через возвращение» было только иллюзией. Как уже сказано выше, пресловутая «гармония» традиционного общества была возможна только в очень-очень-очень медленном обществе, в котором возможен отбор «оптимальных стратегий» и оформление их в виде традиций. Это делало подобный идеал недостижимым. Даже средневековые общества были слишком «быстры», и хотя иллюзия близости гармонии там могла присутствовать, реально этой гармонии не достиг никто. Любое общество начинало разлагаться гораздо раньше, чем традиция оказывалась способна бы хоть как то гармонизировать жизнь людей.
И наконец, надо понимать, что «теплота» традиционного общества объясняется тем, что огромное количество людей в нем было опущено на самый что ни на есть примитивный уровень. Если даже опустить рабов, существовавших до самого Нового времени (вернее, до начала XX века), и бывших «говорящими животными», то все равно, можно увидеть, что отношение «высших с низшими» были, мягко говоря, очень простыми и примитивными. Хозяин приказывал слуге, а тот повиновался — вот и вся коммуникация. И речь идет не только о слугах и крепостных – даже с членами своей семьи хозяин общался в известном тоне, его жена очень часто находилась на положении служанки (для низов общества это было, вообще, нормой). Получается, что даже той жалкой «теплотой» и «уютом», что давало традиционное общество, могла воспользоваться лишь небольшая ее часть.
Поэтому неудивительно, что все попытки «бегства от свободы» заканчивались неудачно. Да, можно вспомнить религиозные колонии (например, амишей), которые старательно воспроизводят нормы вековой давности, но число их невелико, да и существовать эти колонии могут лишь в рамках индустриального общества (которое, например, защищает эти колонии от всех желающих присвоить их имущество). В случае же, если «возврат к традициям» пытается осуществить довольно сложное общество, ничего хорошего не выходит. Такая система или быстро вырождается в «симулякр», как Иран после «Исламской революции» — где под видом якобы традиционной цивилизации выстраивается индустриальная. Либо общество быстро разрушается, превращаясь в «войну все против всех» — как в большинстве других «исламизированных» страна. Поэтому, несмотря на крайнюю популярность идеи о «возвращении в Эдем» (т.е. в рамки традиционного общества), ее следует рассматривать, как невозможную. Но решать коммуникационную проблему все равно придется. Впрочем, об этом будет в следующих частях…
