Пожалуй, ничто так не характеризует «Новую Россию», возникшую на руинах Советского Союза, как поистине отчаянный поиск национальной идеи. Поиски эти начались еще при Ельцине. В стране только-только закончился первый этап приватизации – тот, который с залоговыми аукционами, когда государственная собственность по смешным ценам переходила к неким приближенным лицам. Но уже становилось понятно, что что-то идет не так. виделось вначале этого пути, начавшегося еще в СССР, и приведшего к становлению капиталистического общества.
На самом деле, в середине 1990 годов для того, чтобы понять, что государственная машина движется не туда, куда следовало бы, не стоило быть нобелевским лауреатом. Все было очевидно – и закрывающиеся заводы, и зарастающие травой поля, и люди, не получающие месяцами зарплаты. Сейчас кажется, что воспринимать нормально ту жизнь, когда подавляющее число людей питалось только картошкой, невозможно. Но, тем не менее, до определенного времени большинству это как-то удавалось. Не то, чтобы жизнь казалась особенно райской, но она рассматривалась как прелюдия, необходимый этап в периоде восхождения России к необычайному богатству и благополучию.
Можно долго говорить о всемогуществе манипулятор и величии непобедимого «Зомбоящика», который сумел «промыть мозги» всем россиянам и подчинить их воле Ельцина и Чубайса, но на самом деле все много проще. Дело в том, что большинство осознавали происходящее, и прекрасно видели и собственную нищету, и роскошь «новых русских», и вечно пьяного «Гаранта», дирижирующего оркестром в Германии, и необычайную мерзость окружающей жизни. Видели – но считали, что это «необходимый этап» перехода от «проклятого Совка» к блистательному состоянию развитой капиталистической державы. А этот идеал, сформировавшийся еще в эпоху позднего Союза был настолько манящим, что казалось, любые лишения составляют ничто перед грядущей счастливой жизнью.
И реальность, как не странно, вознаграждала их ожидания. Появившиеся в магазинах продукты после многолетнего «вечного дефицита» позднесоветского времени были, казалось, подтверждением правоты выбранного курса. Расцветшая на развалинах СССР коммерческая торговля позволяла мечтать о будущей жизни, в которой не будет очередей (вот наивные!) и вечно злых продавцов, перед которыми надо заискивать ради долгожданного «дефицита». Да, пока эта самая торговля имела весьма непотребный вид, ларьки и киоски сколачивались буквально из того, что было под рукой, а еще чаще продавец просто стоял на улице и тут же, в полной антисанитарии, валялся его товар, но это все казалось лишь следствием начала будущей жизни. Да, о качестве в такой системе говорить не приходилось, а возможность обмана была настолько привычной, что покупка обычной бутылки водки превращалась в разновидность «русской рулетки» – подсунуть могли все что угодно, включая денатурат.
Все это было абсолютно очевидно, но люди соглашались мириться с любыми трудностями, пока видели абсолютную динамику роста торговли. Еще недавно они не могли представить себе, что на грязном прилавке импровизированного рынка они увидят «двадцать сортов колбасы». Разумеется, до западных супермаркетов было еще далеко – лет семь-восемь, но все равно прогресс по сравнению с недавним временем было очевиден.
Конечно, денег не хватало. Вернее, их, зачастую, не было вообще. Месяцами. Но выработанные за долгие годы жизни в позднесоветское время критерии «хорошей жизни» делали упор не на это, а на пресловутый «дефицит». Как пишет С.Г. Кара-Мурза, « В 1989 г. 74% опрошенных интеллигентов сказали, что их убедят в успехе перестройки «прилавки, полные продуктов» (так же ответили 52% опрошенных в среднем)».
Поэтому поддержка Ельцина и Чубайса была отнюдь не виртуальна. Вовсе не «телемагия» заставила граждан быть сторонниками политики «этих упырей», как думают многие сейчас. Нет, упыри упырями, но то, что обещали, то и исполнили. И не важно, что подавляющему большинству стало хуже – для общественного сознания характерен очень большой период изменения. Но все же, к середине 1990 начали проявляться первые тенденции того, что общество перестает рассматривать мир глазами конца 1980 годов. Пустой желудок отчетливо побеждал полные прилавки. И вот тут новоявленная элита призадумалась о том, что же надо делать. Именно тогда и всплыло это самое понятие – «национальная идея».
На самом деле, это понятие идеально соответствует тому состоянию общественного сознания, в котором находилась Россия в постсоветский период. Само определение «Национальной идеи» в русскую действительность принес известный религиозный философ Владимир Сергеевич Соловьёв. Впрочем, подобная концепция была вполне естественной в рамках победившей в то время в мире идеологии национализма (связанной с формированием империалистической системы), и с отражение этого состояния в русском обществе. Разница была в том, что Российская Империя не была готова к пр
инятию национализма в качестве идеологии по причине неразвитости капиталистических отношений, и поэтому идея национализма довольно причудливо преломилась в российской действительности в указанную выше философскую концепцию «Национальной идеи» (и не только, она же дала и знаменитый образ «Загадочной русской души» Достоевского, что уже хорошо).
В дальнейшем «Национальная идея» стала одной из основополагающих концепций в идеях евразийства 1920 годов, откуда, возможно, и попала в политическую жизнь постсоветской России. Поздний период существования СССР и его распад вообще характерен тем, что в оборот вводились самые экзотические концепции. Идея движения к рынку и построение капиталистического общества были всем хороши для постсоветского человека, но вот идеологическое обоснование хромало. Идеологические модели «классического» капитализма разрабатывались для других условий, для иного общества, нежели постсоветское.
В условиях не просто повальной грамотности, но массового распространения высшего образования не говоря уж о том, что большинство рабочих имело высокую квалификацию, они оказались плохо применимы. Это неграмотному вчерашнему крестьянину просто объяснить, почему он должен жить хуже, нежели образованный хозяин. В условиях России 1990 ситуация была наоборот – следовало объяснить людям, что они «слишком умные», и что «новые русские» со своими малиновыми пиджаками и люмпенскими манерами более подходят к роли хозяев, нежели они.
В этой ситуации любая философская концепция, затрагивающая экономику, оказалась непригодна. Не только марксизм – нечего говорить, что он оказался в роли антиучения, аналога сатанизма, когда любые ссылки на Маркса были общественно неприемлемы – но уже и традиционный либерализм оказывался не у дел. Это привело к огромному спросу на любые «неэкономические» концепции, которые расцвели ярким цветом (и цветут до сих пор), включая евразийство и религиозный мистицизм любого толка. 1990 годы характеризовались повальным ростом всевозможной «религиозности», под которой подразумевался любой отказ от рациональности – количество всевозможных сект превышало все разумные пределы.
Именно в такой ситуации Ельцин и компания начали строительство своей идеологии. При этом «отказ от любой идеологии» лежал в основании системы взглядов, сложившийся в конце 1980 годов. Подобное означало, что иная другая концепция, нежели приоритет личных интересов, не может обеспечить лучшее благосостояние. Данная идея отличалась от подобной ей «классической» либеральной, которая рассматривала жизнь, как постоянную борьбу не на жизнь, а на смерть. Напротив, «советский вариант» не предусматривал каких-либо сверхусилий, он гарантировал каждому члену общества достойное существование, если он занимался «чем-то полезным». Вопрос о том, что такое «полезное» в то время не поднимался. А вот мысль о том, что общество может иметь какие-то иные цели, кроме выше обозначенной была для позднесоветского человека неприемлема.
Но строительство новой идеологии было начато. «Национальная идея», которая должна была объяснить населению смысл существования, должна была разработана политологами и мыслителями «Новой России» и предъявлена обществу. Задача казалась не особенно сложной, тем более, что «исходный образ» уже был сформирован в виде «России, которую мы потеряли». Но это было ошибкой. 
Конструирование требуемой идентичности очень сильно было ограничено наличием советского периода. Именно это стало причиной непринятия националистической идеологии, которая могла бы показаться оптимальной в условиях возврата к капитализму. Советский период, при всей неоднозначности отношения к нему, было невозможно вычеркнуть из истории, замолчать, скрыть от населения. И одновременно, невозможно было создать сколь-либо непротиворечивую концепцию исходя из принципа, что он являлся черным пятном, худшим временем в истории страны.
Поэтому как идеологи «Новой России» не старались обойти эту проблему, ничего хорошего у них не получалось. Реально была сконструирована весьма уродливая конструкция, в которой были использованы те элементы, которые меньше всего затрагивали «советскую тематику» — «лубочная Русь» — березки, матрешки, гармошки, кокошники и «счастливая жизнь российского крестьянства» где то в стране Эльфов. Одновременно была предпринята попытка объяснения всех достижений советской истории по формуле «Не благодаря, а вопреки», где доказывалось, что все они были сделаны благодаря тому, что советский народ еще не до конца был охвачен идеей коммунизма.
Бредовость этой концепции была очевидна уже тогда, но так как никакого другого способа обойти «советский парадокс» не было, данная модель была принята к рассмотрению и стала навязываться массам в качестве основной. Именно на ней была основано формирование образа Ельцина, как «русского природного царя», который был использован в выборах 1996 года, когда всячески подчеркивалась «русскость» претендента в виде максимального соответствия образу «первого парня на деревне», который с цигаркой и гармошкой, вечно поддатый, красуется перед девками. Но это не оказалось удачным – настолько странен был этот созданный «интеллектуальной элитой» образ, что проигрывал даже изначально интеллектуально убогому Зюганову с его бородавкой на носу. И только яростное смакование идей антикоммунизма, прямое запугивание населения и не менее прямая подтасовка результатов смогла вывести Первого Президента на минимальный отрыв от конкурента.
Но уже вывести из данной модели какую-нибудь «Национальную идею» не оказалось возможным. Она еще годилась на создание коммерческих образов «Золотого Кольца», «старых песен о Главном» или еще какого-нибудь «Любэ» с вечным конъюнктурщиком Расторгуевым, но объяснить не ее основе цель существования миллионам голодных людей было не под силу. В результате опираться пришлось на тот же антисоветский проект, что и ранее, возведя «ненависть к совку» в ранг официальной идеологии. Впрочем, и он уже не особенно помогал, режим спасало только то, что общество было максимально разделено и утратило всякую возможность к солидарным действиям. В этом случае, даже мало-мальски сплоченная группа людей, например чеченцы, сплоченные собственным проектом, могли не просто оказывать сопротивление, но и добиваться всех своих целей. После Хасавюрта состояние страны рассматривалось властями, как критическое.
В этой ситуации была предпринята вторая попытка поиска национальной идеи. И в этом случае обязательным были ее антикоммунистичность и антисоветизм, но спектр был расширен. Помогло также «естественное» размывание «антисоветского проекта», в результате чего многое из недопустимого еще вчера стало возможным. Например, отношение к Великой Отечественной Войне из антисоветского «…пили бы баварское…», принятого для конца 1980 – начала 1990 года изменилось на понимание «подвига русского народа», правда, все равно «вопреки». Советский период перестал рассматриваться, как сплошная «черная дыра», в нем начали находить и вполне приемлемые вещи, которые могли быть включены в «официальную историю». Правда, все они трактовались исключительно, как элементы «традиционной России», не затронутые «совком». Антикоммунизм оставался базовым элементом трактовки.
Этот процесс выражался в изменении отношения к армии и госслужбе вообще. Армия, бывшая со времен позднего Союза исчадием ада, неожиданно обрела некоторые положительные черты. Например, стремление к «порядку» (как не смешно подобное звучит!) и «справедливости». Помимо армии менялось и отношение к правоохранителям. Период господства идей, что «менты» были всегда «козлами» — т.е. тупыми и жадными людьми, которые всячески мешают частной инициативе, а уголовники, напротив, благородными людьми с тонкой душевной организацией, просто не могущие в условиях «совка» реализовать свои способности, закончился с началом рыночных реформ, когда массы на себе почувствовали эту «тонкую организацию». Наступил обратный процесс – правоохранительные органы стали казаться защитниками народа, пока еще не увидевшего классовый характер буржуазного государства.
Еще в большей степени это касалось госбезопасности – позднесоветские «страшилки», распространявшиеся благодаря особому устройству советского общества ушли в прошлое вместе с этим обществом, а особо не сталкивающийся с работниками ФСБ (в отличии от милиции) человек вполне мог видеть в них благородных работников плаща и кинжала. Тем более, что образ «благородного разведчика» является одним из популярных объектов массовой культуры, будь то Джеймс Бонд или Штирлиц. В таком случае, именно силовые структуры стали той основой, на которой стала собираться новая конструкция «идеальной России».
Именно результатом данного процесса было избрание Владимира Путина президентом страны. Разумеется, не следует переоценивать тех людей, кто принял подобное решение – оно было на поверхности. Выдвигать в президенты военного посчитали опасным – кто знает, как он себя поведет, тем более что была опасность, что помимо существующей политической системы он может опереться напрямую на армию. «Службист» в этом плане был гораздо лучше, тем более, что ничего особенного от него не требовалось.
Умный и проницательный карьерист довольно быстро понял преимущество своего положения, и принялся за активное формирование «национального мифа». Именно тогда идея «Новой России» была существенно переформатирована, из нее удалены особенно лубочные элементы, напротив, усилены «брутальные», «армейские». Новый президент уже не плясал на сцене, но летал на истребителе и опускался на подводной лодке. Не важно, чем конкретно руководствовался Путин при этом, но данные действия оказались гораздо более близкими к обывателю, нежели действия предшественника. Президент попал в цель. Несмотря на то, что его курс принципиально не отличался от курса предшественника, его поддержка в народе оказалась весьма высока. Казалось – Россия нашла свою цель.
Но это было ошибкой. Ничего, кроме приемлемого образа президента найдено не было. В основании всего лежала та же эклектическая система, основанная на ненависти к коммунизму. Пускай и СССР теперь не только мазался черной краской, но соорудить сколь либо работающую модель, не затронув тему социальной справедливости, было невозможно. Поэтому годы правления Путина характеризовались все тем же поиском «национальной идеи», как и ранее. С одинаковым результатом. Поскольку создать привлекательный образ армии и спецслужб можно, но непротиворечиво объяснить народу, почему ему плохо живется, нет. Правда, у Путина неожиданно оказались новые козыри – рост цен на энергоносители позволил наконец-то наполнить бюджет. И пусть львиную часть этого хлынувшего на Россию золотого потока потребляли все более и более жиреющие хозяева страны, но и массам что-то, но доставалось.
Тем более, что усиливающаяся дифференциация доходов создала, наконец-то после 10 лет реформ, некое подобие «среднего класса» — довольно значительный (10-20% населения) слой людей, обеспеченных минимумом благ на уровне развитых стран, тем более, что структура их (благ) ценности оставалась еще позднесоветской. Речь следует вести не только о прямой поддержке проводимого курса, но и о создании иллюзии для большинства возможности в этот слой войти. Если твой родственник или одноклассник купил «форд-фокус» или съездил в Египет, то отношение к режиму меняется по сравнению с тем временем, когда это было возможно только для «новых русских».
В этих условиях казалось, что вот-вот, и консенсус будет достигнут. «Национальная идея» казалось, была очень близка, впервые начали проявляться ее контуры в виде мощного государства, ведущего «независимую политику» (т.е. отличную от того унижения, что было в 1990 годы) и позволяющего гражданам иметь приемлемый уровень потребления. Это получило развитие в создании конструкта пресловутой «Суверенной демократии». На самом деле, данный проект был квинтэссенцией предыдущих исканий – тут и суверенитет, как возможность для страны иметь определенное лицо на международной арене, как компенсация за предыдущий период и демократия, которая, как не странно, изначально понималась, не как власть народа, а как общество, в котором каждый может найти удовлетворение своих потребностей без работы на высшую цель.
Но «Суверенная демократия» не смогла стать желанной «Национальной идеей». При всем своем соответствии «текущему моменту» она не учитывала экономической структуры страны и особенностей российской экономики. Это касалось не только того, что основная масса людей была не охвачена этой «демократией», так как жила в бедности и нищете, но и тем, что абсолютно не учитывала периферийный характер «новой русской экономики». В результате, когда за подъемом начала 2000 годов грянул кризис 2008, «Суверенная демократия» оказалась отброшена и теперь мало кто о ней помнит. Впрочем, элита все так же пыталась найти возможность для консолидации общества. Были испробованы все варианты создания консенсуса в рамках существующей экономики. Вместо Путина пришел Медведев с его «модернизацией» и «инновациями».
Результат был неутешительный. Все, что ни делалось, оказывалось бесполезным. Попытки выстроить «Национальную идею» в рамках медведевской модернизации завершились эталонным провалом. Сколково, которое должно было олицетворять необычайный взлет российских инноваций, оказалось банальным местом для воровства выделенных средств. А Медведев запомнился россиянам только как автор ряда глупостей, вроде отмены зимнего времени и введения «нулевого промилле», да как фанатичный любитель гаджетов.
Таким образом, поиск «Национальной идеи» можно охарактеризовать, как огромный провал российских властей на протяжении всего времени их существования. В результате этого, отбирая один путь за другим в рамках, ограниченных экономической системой, они, в конечном итоге, оказываются неспособны найти то, что способно объединить общество. Потому что реальная цель этих попыток – не просто заставить людей работать на хозяев страны как можно больше и забесплатно (это и сейчас происходит), но делать это с уверенностью в том, что данный вариант – наилучший в мире.
Последние метания в данном случае – с созданием образам врага из Госдепа, педофилов и педерастов поражают своей бессмысленностью. Но иного пути нет – поскольку даже националистический идеал в стране периферийного капитализма реализовать трудно. Впрочем, дальнейшее развитие пойдет, видимо, в этом направлении. Но тем не менее, отказаться от идеи о том, что классовое общество может быть устроено так, что им будут довольны все слои населения, для властителей очень тяжело. «Классовая утопия», созданная в позднем СССР, все еще продолжает оказывать на них влияние.
Тем более следует для всех мыслящих людей понимать ложность этого концепта и не вестись на удочку очередной «Национальной идеи». Тем более, что за весь период существования «Новой России» она не разу так и не была создана.
