Сейчас, в связи с известными украинскими событиями, весьма велика вероятность того, что в России начнется очередной этап борьбы с «оранжевой чумой». Помимо очевидного в этом случае «закручивания гаек» вероятнее всего можно будет наблюдать формирование особой «антимайданной» и антиреволюционной идеологической конструкции, которая должна будет, по идее, защитить неокрепшие умы граждан от «майданной опасности».
Одним из элементов этой конструкции, вероятнее всего, станут пресловутые «духовные скрепы». Дело в том, что уже третье десятилетие в нашем обществе существует своеобразная традиция: все проблемы в общественном сознании объяснять недостатком некоей «духовности», которая выступает, как «волшебная субстанция», несущая обществу счастье и благоденствие. «Духовные скрепы» — это всего лишь очередная производная от «духовности», правда производная специфичная, призванная, как можно понять из выражения, скреплять общество, не давая ему распасться на куски.
Что ж, возможно, это хорошая идея, потому распад общества никому не нужен. Но вопрос о том, является ли заявленное средство эффективным, остается открытым. Дело в том, что ставки на эту самую «духовность» делались уже не раз, начиная с Перестройки, когда неожиданно было признано, что народ «лишен духовных ценностей», оттого нравственность в глубоком упадке. В обращения к этим «ценностям» нравственность возросла так, что проблемы наркомании и проституции, до того мало кому известные, неожиданно стали актуальными для всей страны. В самом лучшем случае можно сказать «не помогло».
«Новые русские» любили атрибуты «духовности»
Но менее актуальным обращение к «духовности» от этого не стало. О ней вспомнили в «следующей итерации», когда понятие «забить стрелку» перешло из уголовного слэнга в повседневную речь, понятие «бригада» перестало означать производственный коллектив, а золотой крест на пузе – священника. В «бандитско-приватизационные» 1990 годы щедро говорилось о «духовном возрождении России», при этом вокруг рушилась привычная жизнь, останавливались и распиливались на металл заводы, а самым лучшим вариантом устройства жизни было свалить куда-нибудь подальше от всего этого.
С тех пор прошло несколько «витков» обращения к «духовности». Можно уверенно сказать – ни в одном из случаев применения ей не удалось стать способом, который бы привел общество к росту процветания или хотя бы смог уменьшить негативные последствия экономических реформ. Но тем не менее, «духовность» все равно продолжает считаться крайне эффективным инструментом.
Для понимания того, почему так происходит, прежде всего, отметим одну важную вещь. «Духовность» сейчас, в основном, связывается не просто с религией, но с конкретной религиозной организацией – РПЦ. Но на самом деле, это понятие гораздо шире. В реальности даже то, что в массовом порядке считается православием, вряд ли можно назвать таковым. Речь идет даже не о знании среднестатистическим гражданином церковной догматики – хотя понятно, что это знание находится где-то около нуля, и вряд ли кто из современных «православных» знает хотя бы Символ Веры. Речь идет об абсолютном несоблюдении религиозной обрядовости. Все эти посты, праздники, в общем, нормы, которые и определяли во все времена принадлежность к Церкви. Теперь этого нет, и если праздник не показывают по телевизоры (как Пасху или Рождество), то вряд ли массы «псевдоправославных» вообще знают о его существовании.
Но, опять же, «духовность», как явление, шире религии. На самом деле, она охватывает гораздо большее число социальных практик, таких например, как «уважение к истории», под которым подразумевается благостное восприятие дореволюционной истории страны, широкое распространение восторженных и практически полное отсутствие критических материалов об жизни до 1917 года, «уважение к культуре» — то же самое, только вместо истории тут возникает «великая русская культура», опять же связанная с рядом «наобсуждаемых» символов и т.д.
Но ключевой, базовой особенностью «духовности» выступает полный разрыв между культурой и производством, между этикой и экономикой. Религия – просто крайний, сильно выраженный случай этого, отсюда именно она настолько часто становится основной подобной практикой, что практически стала синонимом «духовности».
Практики могут быть разными, но вот этот разрыв должен соблюдаться – все события делятся на «чистые», «культурные» и «нечистые», производственные. Связывать их друг с другом в рамках принятой концепции запрещено. То есть, при рассмотрении русской культуры XIX (действительно, великой) полностью запрещено касаться проблемы крепостничества и нищенской жизни крестьянина, рассматривая страдания интеллигенции в революционный или постреволюционный период запрещено связывать их с той катастрофой, в которую попала страна и т.д. И единственной разрешенной основой этической, культурной системы могут выступать некие высшие, духовные силы, но никак не «низкие», производственные интересы.
Корни «духовности».
выставка «Романовы» должна показывать преемственность с дореволюционной Россией
Как же возникла подобная конструкция. Апологеты «духовности» неизменно уверяют о том, что она пришла из глубин истории, из Российской Империи, как минимум. Но как не странно, это не так. Ни в Российской Империи, ни в значительной части советского периода никакой «духовности» не было. Устройство Российской Империи была особым, соответствующим сословному обществу, и религия была не условной «духовностью», а составляющей частью государственного механизма. Церковь была неким «Министерством нравственности», если можно так сказать. И государство своей репрессивной машиной прямо принуждало граждан к выполнению религиозных обрядов. Но и вне государства, в обыденной жизни, религия занимала совершенно иное место – для подавляющей части населения она охватывала все существующие практики. Сказать, что есть вещи, озвученные религией, и не охваченные, было нельзя. Это кардинально отличается от того, что представляет собой вышеупомянутая «духовность».
Что же касается советского периода, то отделение Церкви от государства и последующая политика полностью разрушили дореволюционный порядок. Но и вновь выстраиваемая жизнь имела совершенно иные признаки, нежели полагает «духовность». А именно, экономика и производство изначально имели определяющие значения для советской жизни и культуры. Можно сказать, если до Революции религия во многом определяла производство (время посадки или уборки урожая и иных производственных процессов во многом определялись религиозным календарем), то в советское время напротив, производство стало определять культурные особенности.
Происхождение «духовности» следует искать в особенностях позднесоветского общества. В ходе колоссальных процессов, изменивших структуру советского общества, следует отметить одно, которое является ключом к происходящему: изменение отношения в производству и экономике. Несмотря на то, что построенное общество в СССР не может быть охарактеризовано, как социализм в полном смысле этого слова, и в нем пр прежнему господствовали товарно-денежные отношения, но тем не менее, кое-что изменилось. В частности, СССР очень близко подошел к ликвидация рынка труда.Хотя какие-то его элементы оставались (в частности, рабочие места все еще ранжировались по престижности и сохранялось неравенство в зарплате (порядка 4 раз)) ликвидация безработицы привела к тому, что более-менее приемлемый уровень жизни обеспечивался на любой работе.
Приемлемый – это значит, не просто дающий выживание (что уже неплохо), но и открывающий возможность развиваться дальше. Например, сменить профессию на более нравящуюся, получить высшее образование или дать его детям. Несмотря на кажущуюся опасность подобного «снятия дамоклова меча» для экономики, это не привело к значительному падению производительности труда (проблемы с производительностью в СССР были связаны совершенно с другими причинами). Но в сфере общественного сознания подобная ситуация привела к
тому, что производство и экономика в целом постепенно вытесненялись из сферы общественных интересов.
Это понятно: когда от биржевых индексов зависит, выгонять ли тебя с завода (или он вообще закроется) или напротив, ты можешь на «подъеме» открыть «свое дело» и войти в класс капиталистов, экономика крайне важна. В газетах биржевые сводки всегда занимают важное место. Правда, очень часто СМИ прилагают огромные усилия для того, чтобы отвлечь интерес граждан от этого, чтобы избежать лишнего недовольства в момент экономического спада. Вся мощь массовой культуры работает именно на данном направлении. Но все равно, несмотря на усилия массовой культуры, экономика – это святое, а слово «кризис» вызывает ужас у всех слоев населения.
Но если человек и так имеет гарантированное рабочее место с гарантированной зарплатой, то какой смысл в интересе к экономике? Когда страна выбиралась из ужасов разрухи (два раза, после Гражданской и Великой Отечественной войн), то разумеется, промышленность находилась в фокусе общественных интересов –ведь от этого зависел сам факт существования советских граждан. Но как только разруха оказалась побеждена, смысл в этом пропал.
Правда, в это же момент (1950 годы) проявился новый процесс, свидетельствующий о росте в обществе локусов нового, коммунистического будущего. Это то, что советские фантасты Стругацкие охарактеризовали, как «Мир Понедельника» — по названию своей книги «Понедельник начинается в субботу». Речь шла о том, что при определенных условиях – о них надо говорить отдельно – возможно настолько значительное снижение отчуждения труда, что человек начинает относиться к работе, как к своему личному делу. То есть работать не за зарплату, а за «интерес». Это явно свидетельствовало о том, что возможен переход к иным трудовым отношениям, нежели существовали в классовом обществе, но в силу ряда обстоятельств (и объективных, и субъективных) тот переход осуществлен не был. Более того, руководством страны была сделана ставка на отношения «предыдущего периода», вплоть до усиление товарно-денежных, что в условиях отсутствия рынка труда привело к очень нехорошим результатам. Но это — тема отдельного разговора.
В рамках же разбираемой темы можно заметить, что вытеснение экономики и экономических отношений из сферы общественного сознания привела к повышению значения тех явлений, которые явно не связаны с нею. Ведь логично, что если работа не вызывает никаких эмоций (и положительных, как в «Мире Понедельника», и отрицательных), то она потеряет всякое значение. А то, что не связано с работой, приобретет. В начальный период это выражалось в колоссальном повышении роли культуры, и в особенности, искусства.
Вообще-то, и до этого продвижение культуры в массы было одним из важнейших направлений в стране. С самого начала социалистического строительства руководство поставило одной из основных задач создание определенного культурного уровня. Возможно, изначально данное направление имело цель повышения квалификации рабочей силы, но этим его значение не исчерпывалось. «Окультуривание» страны формировало единое культурное пространство, в котором «информационное сопротивление» стремилось к нулю. Помимо того, что культурные рабочие могли овладевать новыми навыками, они обретали способность и договариваться между собой, причем прежние, разделяющие их особенности отходили на второй план. Исчезала национальная рознь, что ранее мешала взаимодействию людей разной национальности, значительно снижалась пропасть между представителями разных профессий. В общем, шло формированиея нового 
общества.
Правда, до определенного времени этот процесс все же требовал определенных усилий «извне», и в частности, участия государства. Было вполне обоснованное опасение, что если «давление извне» исчезнет, общество быстро вернется к своему «изначальному культурному уровню» с матерными частушками, посиделками с выпивкой и т.п. Но в 1950 годы наступил перелом – неожиданно оказалось, что потребности в культурных ценностях исходят уже не от государства, а от значительной части самого общества. Музеи, театры, консерватории наполнялись массами людей, билеты в них становились «дефицитом», за доступ к которому могли отдаваться немалые деньги. Многое вообще сейчас может показаться абсурдом: например, бешенная популярность поэзии среди широких масс. Мало того, что поэты в то время приобретали статус «звезд», так еще и каждый половозрелый (и не совсем) гражданин считал своим долгом попробовать себя на этом поприще. Редакции газет заваливались массой стихов. Писали все: слесари, трактористы, врачи и актеры. Через некоторое время это даст феномен т.н. «бардовской песни», когда свои стихи не просто сочинялись, но и пелись под гитару.
То же самое можно сказать и, скажем, про живопись. С того времени осталось огромное количество «самописных» картин, порой вполне приличного качества. В общем, оказалось, что освободившись от необходимости бороться за свое право на труд, граждане абсолютно добровольно и совершенно бесплатно смогли создавать произведения искусства, которые ранее считались доступными лишь профессионалам. И кто скажет, что стихи того же Владимира Высоцкого проигрывают произведениям «высокогонорарных» авторов? А ведь он при этом продолжал работать актером, причем вряд ли кто скажет, что плохим.
Но по ряду причин (в том числе и чисто субъективных), стать авторами своих произведений могли не все. Большинство все же ограничивалось «потреблением» «культурного продукта». Правда, и это неплохо, поскольку потребляемые культурные ценности были высокого качества. Но в условиях общества с низким «культурным сопротивлением» возник явный дефицит этих ценностей, тем более подогреваемый цензурной политикой властей. Именно это, сильно разогретая потребность, «культурный дефицит» (книг, спектаклей, музыкальных альбомов, картин и т.д.) и мысль о якобы высокой сложности творчества породили условия, необходимые для формирования феномена «духовности».
Зарождение «духовности».
поэт Евтушенко мог собирать стадионы
Как не странно, но именно широкое распространение самодеятельного творчества привело к появлению важнейшего признака «духовности» — ее априорной элитарности. Подобное кажется парадоксальным, но на деле никакого парадокса тут нет. Дело в том, что распространенность творчества соседствовала с продолжавшими быть очень важными товарно-денежными отношениями. Данное соседство приводило к тому, что все «авторы» невольно делились на две категории: профессионалы, то есть получающие за свое творчество гонорары и любители. А далее начинали действовать особые критерии: раз одним платят деньги за одну и ту же, по сути, работу, то значит она является более качественной. Если бы ситуация с оплатой в СССР была аналогична той, что существует в современной России, где большие деньги означают только более высокое положение в общественной пирамиде, то факт гонорара вряд ли что мог значить. Но в Союзе труд оплачивался, в общем-то, справедливо, и более высокая зарплата означала более высокую квалификацию. Поэтому стихотворение официального, «огонорареного» поэта значило много выше, нежели стихотворение какого-нибудь слесаря.
Будь «самодеятельность» явлением маргинальным, вроде западного андеграунда, то можно было бы еще отнести подобное в разряд случайных флуктуаций: ну, вот одному повезло, он получает гонорар, а другому нет. Но массовость творчества отвергала эту возможность.
Поэтому приходилось констатировать то, что существует истинное, элитарное, творчество и некоторая массовая «поделка». Опять же, высокий уровень массовой культуры приводил к тому, что понимание качества культурного продукта ставилось в соответствие не со «сбытовой нишей», а просто неким условным образом. Вот это качественный продукт, а вот это нет. А далее пошла эскалация процесса разделение культуры на элитарную и «прочую». При этом основной упор делался на «редкость». Данное тоже понятно, работает элементарная логика: раз тяжело достать, значит качественно (также, кстати, чисто советская особенность).
Карикатура из «Крокодила». «Мастер и Маргарита», как модный аксессуар.
В крайнем случае это работало так: если запрещено, недоступно, то это по определению очень качественный продукт. Вкупе с вышеупомянутыми особенностями данное привело к формированию качеств, которым должен был обладать «элитный культурный продукт» — он должен быть редок или запрещен и написан «профессионалом», то есть не «обычным советским человеком». Если под подобное подходили, например, произведения М.А.Булгакова или Анны Ахматовой, то это было еще ничего – в конце-концов, данные произведения входят в копилку мировой культуры. Но под это же подходило вообще огромная масса крайнем сомнительных произведений, вся прелесть которых была в том, что советская власть не хотела их тиражировать (и зачастую не по идеологическим причинам).
«Ддуховность», религия и «звезды».
Ну, и разумеется, мистика и религия отлично подходили для этого процесса. Отношение к ним со стороны государства было одинаковым: они, мягко говоря, не приветствовались (хотя и особенно не подавлялись). Равно как и элитарность, отличность от «культмасса» мистики и религии были налицо. Это обеспечило им высокую котировку среди остального «элитарного культурного продукта». Если добавить сюда изначальную направленность их на массовое усвоение (мистика во всем мире, кроме СССР является частью массовой культуры), то удивляться тому, что в формируемой структуре ценностей религиозно-мистическая часть прочно заняло высокое место. Именно группировка элитарных культурных ценностей вокруг религиозно-мистического «стержня» и стала основой конструкта «духовности».
Отсюда понятно, почему религия в постсоветском мире имеет столь удивительные особенности. К религии, как традиционной норме жизни, форматирующей все сознание человека, она не имеет никакого отношения. Это симулякр, имитация истинной религиозности, которая развивалась параллельно с «традиционной религией» (например, православием), еще сохранявшейся в некоторых местах. Да, иногда они могли пересекаться: «интеллигенты» приезжали креститься в сельские церкви, а добрые деревенские батюшки не отказывали им в этом таинстве, особо не заставляя учить церковную догматику. Но эти пересечения до определенного момента не были особенно частыми. «Крестившиеся» же любители элитарной культуры вполне сочетали свое «христианство» с той же йогой и увлечениями гороскопами и прочей мистикой.
По большому, «духовность» никому не мешало, так как советская система успешно работала, обеспечивая население всеми необходимыми благами. Но, тем не менее, процесс пошел и дальше, теперь уже созданная «духовность» способствовала формированию особого, «духовного» (не следует путать с религиозным) мышления, для которого характерно оперирование в пространстве этой самой духовности. А именно, полная элитарность и крайняя отделенность от производственных процессов и экономики. Продуктом этого можно назвать, например, особый «культ деятелей культуры», когда писатель, художник, артист или музыкант автоматически рассматривался, как авторитет во всех вопросах. В позднем СССР никого не удивляли, например, актеры, рассуждающие о конституционном праве или писатели, бывшие экспертами по сельскому хозяйству, как Черниченко. И наоборот, многие удивлялись, почему заезжие «звезды» не желают рассуждать о судьбах России, а стараются просто выполнять свою работу. (Как не удивительно, но подобное рассуждение сохраняется и теперь, когда мнение старого французского актера Депардье почему-то оказывается важным в России).
Таким образом, «духовность» можно рассматривать, как особый продукт периода «надлома» Советского Союза, когда были сделаны базовые ошибки, приведшие к катастрофе. Или даже, как продукт разложения советского строя, как продукт утилизации формировавшихся, но не нашедших применения в позднесоветском обществе коммунистических отношений.
Самое главное, что можно отсюда вынести, так то, что «духовность» не является абсолютно универсальным понятием, которое существовало всегда и будет существовать вечно. Напротив, понимание генезиса «духовности» дает ключ к осознанию того, отчего ее применение никогда не достигает своей цели: ведь она формировалась в настолько уникальных социальных условиях, что повторение их хоть в малом крайне маловероятно.
В свете этого, само вновь и вновь возникающее стремление к «духовности» также крайне важно для понимания современной ситуации. Оно свидетельствует о крайнем дефиците новых идеологических конструкций, в результате чего приходится использовать позднесоветские. Подобное, как постоянно пишу, характерно не только для «духовности», но для всей идеологической системы, которая в своей основе остается позднесоветской. Неспособность общества выработать новую идеологическую модель, адекватную современной экономической ситуации, является серьезным препятствием для левых и, по сути, основной причиной их неудач. Но, как можно увидеть из вышесказанного, та же ситуация и у правящей группы, что по сути, показывает, что это – проблема не левого движения, но общества в целом.
Что для левых – даже хорошо, потому что дает им шанс. Но надо понять – что прежних «скоростей» уже не будет. Социалистическая Революция в кратчайшее время – миф. Будет медленная, напряженная работа. Но время все равно работает на нас…
