Велик и страшен был год 1917. Совершенно неожиданно – для постороннего наблюдателя – великая Империя взяла, и рухнула. И полетели ее обломки вниз, сметая всех, кто пытался им противостоять. Ни одна попытка удержать страну в промежуточном положении ни у одной политической силы не удалась: ни кадеты, ни монархисты, ни эсеры с меньшевиками не смогли остановить то, что было предначертано историей. Веками копившаяся в основании страны энтропия нарушила тонкий цивилизационный заслон, и теперь заливала страну мощным потоком хаоса и распада. Казалось, сбылись с избытком все самые мрачные прогнозы – и России больше никогда не будет.
Но, совершенно неожиданно, в самый последний момент нашлась та сила, что смогла предотвратить уничтожение. Когда в июне 1917 года на I Всероссийском съезде Советов рабочих и солдатских депутатов в ответ на реплику меньшевика Церетели: «…В настоящий момент в России нет политической партии, которая говорила бы: дайте в наши руки власть, уйдите, мы займём ваше место…» В.И. Ленин ответил «Есть такая партия!», то практически все восприняли этот ответ, как своеобразный акт эпатажа. Ведь что, казалось, представляли собой большевики – маргинальная идеология, небольшое число членов и абсолютно неясная перспектива – быть партией пролетариата в стране, где 80% граждан были крестьянами. Даже на этом съезде большевики были в меньшинстве: их делегатами были всего 105 человек – значительно меньше, нежели у меньшевиков -248- и эсеров -285 человек.
Но именно эта маргинальная партия оказалась той самой силой, что смогла не только взять власть в стране, но и предложить ей путь выхода из кризиса. Впоследствии, во время советского «обожествления» Революции и лиц, ее совершивших, все случившееся стало казаться абсолютно естественным и закономерным – и успех в октябре, и победа в Гражданской войне, и послевоенное развитие. «…Под мудрым руководством Ленина (и Сталина) пролетариат сумел….» и т.д.
Но этот прямолинейный взгляд только запутывает происходящее. Он не дает объяснения, почему победителями оказались именно большевики. Почему иные политические силы – от царя до эсеров не смогли сделать то, что сделали они. Гениальность руководителей – объяснение все-таки бессмысленное, уже даже потому, что самый гениальный руководитель должен опираться на все-таки соответствующую себе массу подчиненных. Это было понятным даже советским идеологам, поэтому они никогда не ставили Революцию в заслугу только Ленину (или Сталину). Революцию совершает пролетариат под руководством большевиков. Но тогда вопрос, почему им удалось то, что не удалось другим, остается открытым.
Правда, советские идеологи довольно близко подошли к решению этого вопроса, делая упор на «прогрессивности» большевиков. Но в чем состоит загадочная «прогрессивность», не объясняли. Впрочем, от них этого и не требовалось. И лишь теперь, рассматривая причины «Русского Чуда» – выход России из жесткого кризиса – можно увидеть те самые механизмы, которые скрываются за таинственной «прогрессивностью». И, как можно догадаться, связаны эти механизмы с тем самым «теневым» происхождением Российской Империи, о котором шла речь в первой части.
Итак, Европа, сама того не замечая, своим давлением превратила затерянную в лесах Московию в Российскую Империю. Но, помимо всего прочего, строительство Империи привело к формированию особого круга людей, связанных почти исключительно с модернизированной частью общества. Таковым, по задумке Петра, должно было стать русское дворянство – особая форма служивой аристократии. Именно дворянство становилось носителем того самого «европейского духа», который столь неожиданно обрела наша страна.
Но помимо этого «европейского духа», дворянство, естественно, сохраняло свою связь и с исходным «субстратом» — примитивным сельским хозяйством. Это порождало определенную двойственность в жизни дворянства, которое с одной стороны касалось самых современных веяний модерна, а с другой стороны, существовало за счет варварского деспотизма – крепостного права. Причем, чем больше шло развитие Российской Империи, тем большей с становилась эта «вилка»: с одной стороны, шла большая европеизация дворянского сословия, а с другой стороны, продолжался процесс закрепощения крестьян. «Энтропийный градиент» в жизни дворянина становился все выше. И если в XVIII веке средний представитель данного сословия еще мог позволить себе спокойное и гармоничное существование, то к XIX веку это стало гораздо сложнее.
Для образованного и деятельного человека Российской Империи существовал, по сути, только один путь реализации своих способностей: государственная служба. Вне государственной машины его «развитость» была не нужна. Если в Европе можно было найти себе место в «обществе»: можно было завести свой бизнес, можно было податься в искусство, стать писателем или поэтом, можно было, наконец, уехать в колонии — то в Российской Империи ничего подобного нельзя было позволить. Пушкин может рассматриваться, как первый «гражданский» (не связанный обязательствами перед государством) поэт, но и он не мог полностью «кормиться» своим «ремеслом». Даже имения его были так бедны, что их доход не покрывал долги поэта – а ведь насыщенная петербургская жизнь была ему необходима, как воздух.
Только покровительство царя позволило поэту получить со временем ту службу, которая была ему по душе, и не мешала литературной деятельности: Пушкин служил в должности историографа. Но ведь Пушкин — это гениальный и обласканный властью поэт. А что говорить о других? Литературный «рынок» Империи был слишком беден, чтобы кормить всех, кто желал бы зарабатывать на жизнь своим творчеством. Поэтому в качестве альтернативы службе он рассматриваться не мог. Но что ждало молодого дворянина на службе, военной или гражданской?
Об этом тоже написано немало, и подробно останавливаться нет смысла. Бюрократический аппарат устроен одинаково во всех странах, и Российская Империя не является исключением. Продвижение по карьерной лестнице требовало несколько иных качеств, нежели те, которыми владели молодые «русские европейцы». Лишь в редкие минуты, например во время войны 1812 года, их образование, самоотверженность или отвага могли стать ступенью наверх. Но в остальном молодому дворянину приходилось продираться через липкую бюрократическую паутину, постепенно утрачивая пыл и порывы, превращаясь в серого чиновника, думающего только о том, чтобы получить очередной чин или прибавку к жалованью.
Единственным способом покинуть этот «липкий мир» была возможность «уехать в деревню», в имение. Но и тут молодого дворянина не ждало ничего хорошего. В имении молодой помещик погружался в ту же самую рутины бытия, в пресловутый «идиотизм сельской жизни». Нехитрые житейские радости в виде охоты или игры в вист с такими же соседями-помещиками быстро выбивали последние остатки высоких устремлений. То есть, по сути, образованный «русский европеец» был слишком «сложен» для «этой» жизни. Его положение было абсолютно искусственным, он не был нужен примитивной экономике страны, которая, как известно, и есть всему базис.
Данный феномен был замечен еще в XIX веке, и тогда же получил название «лишних людей» (правда, без объяснения их природы). Но именно эти навязшие в зубах у советского школьника «лишние люди» и оказались в начале того пути, что привел к Русскому чуду.
На самом деле, рано или поздно это должно было произойти. Величайший взлет Империи, выражавшийся в победе над Наполеоном, привел к росту ожиданий в российском обществе. Но подняться над базисом не удалось – Россия и так слишком высоко взлетела над своей примитивной основой. Провал этих ожиданий привел к формирования первых русских революционеров – людей, которые сознательно 
готовились изменить устройство страны. Разумеется, власть в России меняли и до них – можно вспомнить хотя бы пресловутую смерть Павла Первого от «апоплексического удара» табакеркой по голове. Но впервые россияне задумались не просто над тем, чтобы сменить верховную персону, но и над тем, чтобы изменить само государственное устройство. Декабристы мечтали превратить Империю из мира «европейской тени» в «просто европейскую» страну.
Восстание 14 декабря 1825 года завершилось поражением. Причины поражения также давно известны — «Узок круг этих революционеров. Страшно далеки они от народа». Реальную Россию восставшие представляли смутно, природа власти была им неясна. Зная, с какой легкостью в стране меняли монархов в недавнем прошлом, они думали, что справятся с поставленной задачей. Но разницу между гвардейским переворотом и революцией состоит в том, что переворот не затрагивает интересы большинства людей, оставляя прежний общественный консенсус. Изменение же государственного устройства требует изменения мнения широких слоев. А вот этого-то делать и не планировалось. Народ ничего не понял. Верхушка тайных обществ была казнена, остальные члены отправились на каторгу. Казалось, что все вернулось на круги своя.
Но все же был в восстании и свой смысл. Декабристы, по сути, сделали явными те скрытые мысли, которые существовали в русском обществе. Если до этого его «странность» Империи не оговаривалась, Россия считалась «обычной» европейской страной, то теперь многим стало ясно, что это не так. Скрытый, может быть, еще не осознаваемый дискомфорт, который испытывали многие образованные люди, теперь стал явным.
«Декабристы разбудили Герцена». Герцен принадлежал к тому же образованному дворянскому слою, что и они, но в отличие от участников восстания, Герцен понял, что так просто революцию не устроить. Рост реакции, происходивший после поражения восстания, заставил его, как и многих молодых образованных людей, обратит свое внимание на философию. Вместо молодецкого, офицерского задора пришло понимание необходимости знания. Новые замыслы вынашивались уже не «между лафитом и клико», а между Гегелем и Фейербахом. И Герцен был не один. Он был только наиболее талантливый из молодых революционеров своего времени. «Эпическая битва» славянофилов и западников, которая кажется нам сейчас бурей в стакане, на деле была становлением русской революционной мысли, неожиданно обнаружившей – свою свободу.
Эта свобода значила очень многое. Русская мысль переставала быть «теневой функцией» мысли европейской. Еще очень робко, но в «кружках» зарождались те идеи, которые впоследствии дадут богатые всходы. Круг революционеров расширялся. Реформа образования, развернутая Александром I, положила начало массовому появлению образованных людей за пределами столиц. Военное и инженерное дело требовало образованных кадров, и это, несмотря на все старания реакции, вело к росту оппозиционно настроенных лиц. Этот рост, помимо всего, привел, наконец-то, к появлению полноценного книжного рынка, на котором пишущий литератор мог 
заработать себе на жизнь, не прибегая с пресловутой службе. Поэтому данный период – по сути, период зарождения идеи агитации. Герцен, Белинский, Чернышевский и другие мыслители и литераторы много пишут – и их сочинения правдой и неправдой разносятся по всей огромной стране.
Наконец, с развитием печатного рынка становится возможной и эмиграция – а вместе с ней, и свобода от «проклятого режима». Правда, для того же Герцена эмиграция привела к очень интересному результату: попав в вожделенную Европу, он, как и многие другие «дети тени» увидел, что со стороны этот мир казался гораздо лучше, чем был на самом деле. Европа сама кишела противоречиями в вспыхивала революциями, в ней зарождались и расцветали самые разные идеи. Русские эмигранты оказывались в гуще интеллектуальной и политической жизни. Когда-то Екатерина гордилась тем, что переписывалась со многими современными философами. Но она, мало того, что урожденная немецкая принцесса, так еще и самая могущественный человек в стране. Теперь же подобная участь стала возможной для «рядового» русского эмигранта. Михаил Бакунин мог прямо оппонировать Карлу Марксу, и хотя теперь ясно, что прав был Маркс, сам этот факт говорит о многом.
Еще в спорах славянофилов и западников выковывалась идея народничества – идеологии, ставившая на первое место восстановление связи с народом. Как не удивительно, но наивное представление народников о разрыве российского государства и исходного крестьянского «субстрата», было абсолютно верным. Не понимая природы этого разрыва, народники, тем не менее, ставили задачу привести «надстройку» в соответствие с «базисом», то есть ликвидировать ту ужасное противоречие между роскошной сложностью Империи и ужасающей нищетой крестьянского хозяйства.
Правда, непонимание природы этого противоречия сыграло с народниками плохую шутку. Поняв, что на крестьянине держится вся мощь Империи, народники невольно идеализировали форму крестьянской жизни. Мысль о том, что сельская община может стать решением всех проблем, поскольку мало того, что позволяет крестьянину как-то выживать при чудовищном давлении государства, но еще и является, по сути, практически готовым вариантом социализма, оказалась слишком привлекательной для революционеров.
Эта ошибка, связанная с неумением пользоваться диалектикой – а кто ей умел тогда пользоваться – оказалась для народников роковой. Ведь к идеалу «общинного социализма» могло привести два пути. Первый – это народное, то есть крестьянское восстание. А для него, разумеется, требовалось агитировать крестьян. Но тут то и была загвоздка: крестьянин не мог понять те сложные идеи, что ему пытались донести агитаторы. У крестьян, живущих по нормам традиционного общества, просто отсутствовал требуемый для этого понятийный. Неудача революционной агитации все чаще толкала народников на второй путь – путь индивидуального террора.
На самом деле, это уже отступление, путь назад от идеи массовой агитации и массовых действий. Но что остается тогда, когда люди, ради освобождения которых прикладываются огромные силы, упорно не желают идти к революции. В данной ситуации «бомбизм» кажется единственным выходом: ведь тут остается хоть какая-то надежда на изменение. Понятно, что это – не выход, но в условиях, когда понимание мерзости российского бытия достигало некоей точки, возврат «назад», в «болото» мещанской жизни, становилось уже невозможным. Этот колоссальный внутренний конфликт привел к трагедии «русских террористов» — и прежде всего, «Народной воли» — которые шли на бессмысленные, по сути, жертвы – на смерть, тюрьму, каторгу, ссылку – чтобы получить хоть какую-то иллюзорную надежду на изменение ситуации в России.
Но бомбами системные проблемы не решаются. Насилие, несмотря на столь высокую его привлекательность, есть всего лишь инструмент, а не цель. Ни агитаторы, ни бомбисты не смогли ничего сделать с изменением государственного устройства – железные законы истории были намного сильнее самой сильной воли. Но, тем не менее, даже этот путь был не бесполезен. Пусть он не вел к победе, но он оттачивал тот тип русского характера, который ляжет в основание следующего этапа революционной борьбы.
Революционеры- разночинцы формировали те нормы, которые становились основными для огромной массы образованных русских людей. Если декабристы «поставили» проблему «мерзости русского бытия» (и необходимость ее решения), то разночинцы закрепили в этике русских интеллигентов народ, как высшую ценность. Дело в том, что интеллигенция как таковая – то есть, люди, занимающиеся интеллектуальным трудом – имеет очень сильное «кастовое» чувство. Это связано с тем, что не являясь, собственно, правящим классом – то есть, не владея собственностью – работники умственного труда, тем не менее, находятся наверху пирамиды потребления, получая гораздо больший доход, нежели рабочие и крестьяне. Это довольно шаткое положение требует очень жесткой идеологической опоры.
Поэтому интеллигенция всегда и везде «не любит» народ и противопоставляет себя ему. Так было, например, в Европе, так должно было быть в России. Но этому «естественному» положению вещей русские интеллигенты смогли противопоставить свою, иную этику, ставящую интеллигента в положение не хозяина, а служителя народа. И пусть «естественное» стремление к элитаризму было все же очень велико – а куда деваться от системных свойств– все равно, пусть даже небольшое, но отклонение, придавало русской интеллигенции довольно «странные» качества. Россия и так, как сказано выше, страна очень «ненормальная», но русский интеллигент, в каком-то смысле, был еще «ненормальнее».
Причем дело это касалось не только революционеров. Сформировавшаяся этическая система завоевывала огромное число людей в самых разных областях. Ученые, врачи, инженеры, учителя, профессора, художники, музыканты – они могли работать в самых разных областях. Но общее у них было одно — за свою работу им не нужно было никаких благ. Работать на благо народа – такое вот «странное» для нас, современных, желание. Когда учитель Циолковский сам, не получая за это ни копейки денег, в свободное от службы время 
разрабатывал всевозможные летательные аппараты и решал сложнейшие задачи. Когда врач ехал лечить чуму в Среднюю Азию, не просто отказываясь от доходной практики, но и подвергая свою жизнь огромному риску. Когда профессор Вернадский покидал чистые и уютные аудитории и вместо того, чтобы учить студентов и по вечерам ездить в театр, пересекал чуть ли не всю страну в поисках радиоактивных материалов – необходимость которых для России еще надо было долго доказывать. В общем, когда человек, вместо естественного стремления к уюту и покою выбирал для себя служение делу улучшения жизни людей – «работала» та самая «ненормальная» этика.
Именно она стала основным элементом того самого процесса, что сумел отвести страну от неминуемой гибели. Но одной этики было недостаточно. При всей массе достоинств, у революционеров и интеллигентов вообще, был один существенный недостаток – их было слишком мало. Но и тут помогла та самая «тень». Индустриализация Российской Империи носила, по сути, с самого начала чисто искусственный характер – основной ее целью было производство ружей, пушек и прочих элементов «модерна», включая сукно на шинели и сюртуки. Поэтому каждый новый этап развития промышленности «привязывался» к очередному витку европейской модернизации. Не был исключением и конец XIX века.
В этот момент европейская – а вернее, уже западная – цивилизация как раз вступила на путь высочайшего взлета, производство росло, как на дрожжах, и прогресс двигался настолько быстро, что человек уже не успевал уследить за них. Парусники заменялись пароходами, тоннаж и скорость которых все время возрастал, и быстро перевалил за 10 тысяч тонн. Вслед за гражданскими пароходами менялись и военные суда – от господствующих столетиями деревянных линкоров и фрегатов давно не осталось и следа. Стальными лентами пролегли железные дороги и связали страны и целые материки в единую сеть. Телеграфные линии пересекали не только континенты, но и океаны, в свежей газете, положенной на стол в Париже можно было прочитать то, что произошло вчера в Токио. Пулеметы заменили картечницы, а калибр орудий непрерывно возрастал, пугая граждан ужасами грядущей войны, а также подвигнув Жюля Верна написать свой знаменитый роман «Из пушки на Луну».
В общем, практически все понимали, что отставание смерти подобно. Еще была жива память об опиумных войнах, когда кучка англичан, по сути, поставила на колени огромную империю, и вряд ли кто в России не мог не понимать, что это значит. Как не пыталась русская элита оставаться в рамках консервативного дискурса, со всем этим «православием, самодержавием, народностью», но мысль оказаться на месте Китая ее тоже не особенно радовала. Приоритет развития промышленности никем не оспаривался, и власть шла на любые преференции не только для своего, но и иностранного капитала, только бы не опоздать с развитием. Поэтому и вставали в стране заводы, открывались фабрики, строились железные дороги.
И вместе с ними рос, формировался и новый социальный класс – рабочий класс. Промышленные рабочие Империи – в большинстве своем, такое же искусственное явление, что и интеллигенты. Правда, нищета крестьянского «субстрата» делала труд в России крайне дешевым – поэтому рабочие в стране жили не намного лучше крестьян, и во многом, сохраняли связь с деревней. Но все равно, даже в этом случае они уже были включенными в экономику модерна, они покидали мир традиции. Именно рабочие стали тем элементом, которого недоставало революционерам. Рабочий класс дал то, что так не хватало – массовость. Будучи представителями модерна, рабочие жадно хватали те обрывки знания, что им доставались, поэтому агитация тут ложилась на благодатную почву.
Поэтому можно было сказать, что рабочие и революционная интеллигенция нашли друг друга. Так начался последний этап развития освободительного движения в России – рабочий. Правда, понимание того, что именно рабочие, а не крестьяне должны стать источником революционных изменений, давался с трудом, но тем не менее, со временем число понимающих это возрастало. Террор, ставший «кладбищем революции», забиравший множество самых лучших, честных и самоотверженных людей, теперь мог быть отброшен.
«Мы пойдем другим путем!» — фраза, обычно предписывается молодому Володе Ульянову, который после казни брата якобы решил отказаться от пути террора и перейти к пути пролетарской агитации. На самом деле он, понятное дело, навряд-ли задумывался в столь юном возрасте о столь серьезных проблемах. Другое дело, что Ульянов-Ленин попал в тот самый новый тренд, о котором сказано выше. И конечно, не стоит забывать, что Владимир Ильич был всего лишь одним из множества молодых интеллигентов, пришедших в революционное движение. Пусть и наиболее талантливым, вернее, даже гениальным. В фигуре Ульянова-Ленина видны все те моменты, что формировали облик русского интеллигента-революционера.
Это просто фантастическая страсть к знаниям – то самое «Учиться, учиться и еще раз, учиться!» — ставшее максимой для целого поколения. Если человек не желал провалиться в «теплое болото мещанской жизни», во все эти чины, прибавки к жалованью, уют и кремовые шторы, то он становился фанатичным сторонником знаний. Читали все, и читали всё, включая самые новые достижения науки и философии.
Это полное невнимание к своему уюту – Ленин никогда не жаждал «мещанского счастья», скитаясь по съемным квартирам, и даже в эмиграции стараясь экономить на всем, кроме книг.
Это отказ от собственной карьеры – а в России адвокаты ценились, и стань Ульянов адвокатом – можно сказать, что вряд ли он остался незамеченным. Но вместо блестящей адвокатской карьеры Владимир Ильич выбрал зыбкую жизнь революционера – ссылки, тюрьму, эмиграцию. И первые опыты в области философии, политэкономии и экономики – которые показывали, что ему по зубам довольно сложные проблемы. И тут можно было еще «сойти» — стать респектабельным представителем русской мысли, обрести тихую гавань академической науки и журнальных публикаций. Но вместо этого Ленин выбирает борьбу.
Причем борьбу при полной неопределенности результатов. «Мы, старики, может быть, не доживем до решающих битв грядущей революции» — писал Ленин уже в январе 1917 года. А что же он чувствовал задолго до этого, когда, казалось, ничто не может 
поколебать мощи Империи? А сколько раз казалось, что вся борьба напрасна, что ничего сделать нельзя. Но, тем не менее, он оставался верен своему пути. История показала, что эта борьба была не бессмысленной.
Так же как не бессмысленна была деятельность тысяч и тысяч русских людей, повсюду – от революционной деятельности до науки и искусства старавшихся сделать жизнь народа как можно лучше. По сути, это была в чистом виде антиэнтропийная деятельность, когда борьба с энтропией являлась самоцелью, а не побочным фактором обеспечения собственного комфорта, как это было до сих пор. И эта же антиэнтропийная сущность означало, что русская интеллигенция была обречена.
Любое изменение убивало эту аномалию, так как при революции энтропийный градиент, и так высокий, становился вообще запредельным. Еще Пушкин писал о том, что «правительство – это единственный европеец», имея в виду как раз ту, «теневую особенность» нашей страны. Только имея «буфер» в виде государства, интеллигенция могла осуществлять взаимодействие с народом, живущем в условиях запредельной энтропии. Умные люди еще после 1905 поняли это, и перешли на сторону контрреволюции, инстинктивно понимая, что революция их убьёт. Но это инстинктивное понимание, тот самый здравый смысл, в данном случае означал не просто поражение. Он означал конец, так как Россия была сама по себе явлением, противоречащим здравому смыслу.
А вот абсолютно неправильное действие тех, кто не принял подобный позыв, выраженный в сборнике «Вехи», оказалось тем путем, что в итоге привел к спасению. Долгие годы агитации и просвещения рабочих создали тот самый локус будущего, что смог преодолеть разруху и распад 1917 года. Прояви рабочие, ведомые революционерами, несколько меньшую инициативу – и страна перестала бы существовать. Позволь они мещанским ценностям сыграть хоть немного большую роль – и никакой России больше бы не было. Но не позволили. Стальная хватка рабочего класса, несмотря на то, что она может показаться ничтожной по отношению к широкому морю крестьянского хаоса, все же удержала страну от гибели.
Эти революционные рабочие стали основой новой, Советской России. Они шли в штыковые атаки в Гражданской войне, становясь ядром Красной Армии, они работали в холодных цехах в период восстановления после Разрухи. Они шли, голодные и оборванные, учиться в холодные аудитории, испытывая радость от самого процесс получения знаний, становясь основой будущей индустриализации. И уже вслед за ними подтягивалось и крестьянство, еще только-только поднимающееся из-за вековых оков традиции.
Но это была уже другая страна, выросшая из того самого локуса будущего. Старая Империя, основанная на «тени» Европы, умерла, чтобы возродиться в виде Советского Союза. В отличие от прежнего новое, Советское общество строилось на иной основе, имело абсолютно другие свойства. Вместо колоссального различия между сословиями основу существования теперь обеспечивал, напротив, крайне низкий энтропийный градиент. Но это – уже совершенно другая история…
