У меня обостренное “предчувствие войны”. Я помню, когда им меня накрыло первый раз. Я, совсем не великого возраста, стою у “Союзпечати” и держу в руках очень красивый, только что купленный, значок “Х лет победе в Великой Отечественной Войне”.
Я умножаю свою коротенькую жизнь, отнимаю от жизни старших, и вижу что “Х лет” это ужасно мало.
И мне Страшно.
Чужие, злые люди, приходили пытаться убить всех нас совсем недавно.
А значок как бы говорит мне: “Не волнуйся, маленький. Видишь, мы всех победили, всё отстроили. Тебе больше не надо умирать ребёнком. Не надо лежать в мерзлой канаве на обочине, скаля молочные зубки на черном лице, со стеклянными глазами. Видишь, какой я красивый, какой мирный значок!” И я все понимаю, и вокруг меня мир, и у нас очень сильная армия, и у меня есть её солдатики, и буденновка с пластмассовой звездой. Но все равно как-то жутко, я чуть не плачу. Хотя советские мальчики плакать не должны.
Сегодня, сейчас, я вижу фотографии развороченной советскими ракетами Украины. И вижу разбомбленную советскими ракетами улицу “Х лет СССР”. И опять чуть не плачу. Хотя мне говорят: “Чего ты такой эмоциональный, это чужая теперь страна, и не твое собачье дело”.
А я вижу эти трупы не на далеком асфальте Луганска, а на земле собственного двора. Такие же скамейки, такие же качели, такие же лица как у моих соседей, которым я помог придержать дверь, чтобы вывести коляску. Такие же, только почерневшие и оскалившиеся, с засыпанными пылью мутными глазами.
Мне приходит заказ. “Про Войну”. Красноармейцы, фашисты, танки, взрывы. Я делаю его, и мне говорят: “Отлично, но мы прибережем это к 9 Мая. Тогда это будет смотреться не так сурово. А сейчас сделай нам то же, но полегче. Вот дети, пусть это будут современные дети, которые как бы встречают солдата Великой Отечественной. Пусть у них будет все хорошо, и у солдата, и у детей. Пусть они улыбаются”. Я рисую, они улыбаются. Солдат жив, и дети живы, и можно улыбаться. И мне говорят: «Все хорошо, но сделай детей не современными, а Той эпохи». И я перерисовываю эскиз. Куртка на синтепоне становиться драным тулупчиком, пушистые наушники-грелки становятся широким маминым платком. Только лица остаются такими же. Дети улыбаются, потому что живы…
Нет, не такими же. Я срисовывал платки и тулупчики с детей, обмотанных пулеметными лентами, с детей, у которых на шее висит ППШ с детей размером. С маленьких, скорчившихся на обочинах трупиков.
А я опять чуть не плачу, понимая, что тонкая пленка мира не толще нарисованной синтепоновой куртки.
И мне снова жутко, как тогда, в, казалось бы, мощном и нерушимом Союзе, рядом с тем ларьком “Союзпечати”, с зажатым в кулаке красивым значком “Х лет мира”.
