Мы больше с ним молчали,
Такой в тюрьме закон:
Он думал — я «наседка»,
А я считал, что он.
М. Танич. «Минин и Пожарский».
Первое время я тусовался в камере ИВС один, а через пару часов ко мне закинули «наседку» — вертлявого паренька кавказской наружности (впрочем, по-русски он говорил чисто и без акцента). Паренёк сходу начал живо интересоваться, что за беда привела меня в ИВС, а потом предложил помощь — хочешь, мол, списаться с подельником, договориться о тактике общения с мусорами? Всего-то и надо было — сплести «коня» (канатик), настроить «дорогу» (межкамерную связь) с соседями и тусануть письмецо.
Причём «дорогу» мой сокамерник брал на себя, даже был готов пожертвовать свои теплые, шерстяные носки для канатика. А на улице-то стоял февраль! Экая щедрость. Ну, почему бы и не воспользоваться ею? Пока паренёк распускал свои носки и плёл из ниток канатик, я уединился в углу, написал несколько строк на четвертушке тетрадного листа (и бумагу, и ручку также предоставил сокамерник — добрейшей души человек! 😉 ) , старательно закрывая написанное рукой. Впрочем моего нового друга такая недоверчивость не оскорбила. Я сложил бумажку, завернул её в целлофан с пачки сигарет и тщательно запечатал. А потом — отдал пареньку. Конечно же, «коня» (канатик) оборвали, как только записка оказалась за окном камеры. И конечно же записка попала в руки опера. Впрочем, текста в «маляве» было немного — только старая зоновская присказка: «Кто е***ся в дождь и в грязь? Это наша оперчасть!» А вот реши я и вправду обсуждать в «маляве» разные моменты своей противоправной деятельности — случилась бы беда.
Для меня и моего подельника беда, разумеется. А для опера и «наседки» — радость, ликование, поощрения и прочие хорошие штуки. Моё счастье, что и опер, и «наседка» были, видимо, людьми довольно бесхитростными. Да и опыт общения с оперской агентурой у меня уже имелся. Поэтому «прокладка» не удалась. К слову, «наседке», подсаженной к моему подельнику, пришлось совсем плохо. Подельник объявил стукачу, что попал в ИВС за мелкую кражу, а стукач (сориентированный опером, что придется иметь дело с рекетиром) имел глупость удивиться: «А разве ты не за вымогалово заехал?» Этой фразой он, понятно, сам себя изобличил и был вынужден «ломиться» из камеры с криками «Помогите! Хулиганы зрения лишают!»
Стукачей и провокаторов опера используют с незапамятных времён. Вот вспоминает Павел Васильевич Золотов, ветеран Великой Отечественной, офицер-миномётчик:
Я сильно опьянел. Помню коварный вопрос Смагина: «Мы одержали большую победу. Так русский народ заслужил, точнее, завоевал себе хорошее будущее, так ведь, Павел Васильевич?» Я на первый вопрос ещё ответил осторожно: «Несомненно, наш народ имеет право на лучшую жизнь, зачем же иначе принимать все мучения было». Я всё больше и больше пьянел. Помню, как сказал, что всё зависит от самого народа: как он пожелает, так и будет жить. Наконец, я потерял осторожность и в открытую стал излагать свою теорию о том, что всё, что с таким большим трудом удалось завоевать нашему народу под руководством Ленина, всё загубил и извратил Сталин. Как я это говорил, уж я не помню, и что приводил в доказательство, тоже не помню. На другой день приходит ко мне мой хороший товарищ, молодой комбат Кудрявцев, и по секрету мне говорит: — Что ты говорил вчера, я даже боюсь повторить. Зачем тебе это было говорить? Теперь тебя арестуют. Я сказал: зачем было нужно меня спаивать и задавать мне провокационные вопросы, и сам себе отвечаю: «Значит, у кого-то была цель спровоцировать меня»… Я понял, что Смагин был провокатор и сексот…
Ждать пришлось недолго. 6 июня 1945 года я был арестован, а 11 августа свершился скорый суд: военный трибунал осудил меня по статье 58-10 части 2 «Контрреволюционная агитация во время войны» на 8 лет с конфискацией имущества…
Поясню, о чём идёт речь. Золотов стал жертвой грамотно организованной провокации. Дело в том, что Павел Васильевич не раз и не два высказывал своё недовольство советской действительностью, ругал Сталина, колхозы, чекистов и всякое-такое. Понятное дело, рано или поздно такие разговорчики доходили до ушей особиста. А дальнейшее развитие событий зависело от самого особиста. Можно было провести с разговорчивым товарищем воспитательную беседу, строго предупредить его, чтобы не нёс всякую чепуху, да ещё при посторонних. Можно было раскрутить дело и в оконцовке — отчитаться о поимке опасного политического преступника. Тут есть одно «но». Чтобы сделать из того же Золотова политического преступника — мало было его ворчливых реплик. Неодобрительно высказываться о внутренней и внешней политике в СССР не запрещалось. Запрещалась — антисоветская агитация. А роптать во время чтения передовицы в газете — это не тянет на агитацию. И анекдоты про Сталина травить — это ещё не агитация, чего бы там Радзинский с Резуном ни заплетали. Чтобы пришить Золотову агитацию, нужно было заставить его развивать свои антисталинские идейки а) обстоятельно и б) при большом стечении народа, желательно — в присутствии младших по званию. Тут и пригодился провокатор Смагин, который технично подпоил Золотова и «развёл» его на антисоветский спич во время многолюдного офицерского застолья.
Понятное дело, оперативники использовали агентов-провокаторов не только в армии, но и в местах лишения свободы. Вот описанный известным русским писателем, практически классиком, пример попытки провокатора вывести арестанта (бывшего профессора Коммунистической Академии) на антисоветские высказывания. Разговор происходит в «столыпинском вагоне», так что если бы бывший профессор «повёлся» и поддержал бы своего разговорчивого попутчика, статья 58-10 была бы ему обеспечена: как же, образованный человек развёл агитацию среди малограмотных зэков — лет 5 минимум, как с куста. На своё счастье, арестант, в отличие от злополучного Золотова, был абсолютно трезв, да и вообще — оказался человеком неглупым и технично «отшил» назойливую «наседку». Итак, сам разговор:
— Здравствуйте.
— Здравствуйте.
— Вам не тесно?
— Да нет, ничего.
— Давно сидите?
— Порядочно.
— Осталось меньше?
— Да почти столько же.
— А смотрите — деревни какие нищие: солома, избы косые.
— Наследие царского режима.
— Ну да и советских лет уже тридцать.
— Исторически ничтожный срок.
— Беда, что колхозники голодают.
— А вы заглядывали во все чугунки?
— Но спросите любого колхозника в нашем купе.
— Все, посаженные в тюрьму, — озлоблены и необъективны.
— Но я сам видел колхозы…
— Значит, нехарактерные.
— Но спросите вы старых людей: при царе они были сыты, одеты и праздников сколько!
— Не буду и спрашивать. Субъективное свойство человеческой памяти: хвалить всё прошедшее. Которая корова пала, та два удоя давала. А праздники наш народ не любит, он любит трудиться.
— А почему во многих городах с хлебом плохо?
— Когда?
— Да и перед самой войной…
— Неправда! Перед войной как раз всё наладилось.
— Слушайте, по всем волжским городам тогда стояли тысячные очереди…
— Какой-нибудь местный незавоз. А скорей всего вам изменяет память.
— Да и сейчас не хватает!
— Бабьи сплетни. У нас 7-8 миллиардов пудов зерна.
— А зерно — перепревшее.
— Напротив, успехи селекции.
— Но во многих магазинах прилавки пустые.
— Неповоротливость на местах.
— Да и цены высоки. Рабочий во многом себе отказывает.
— Наши цены научно обоснованы, как нигде.
— Значит, зарплата низка.
— И зарплата научно обоснована.
— Значит, так обоснована, что рабочий большую часть времени работает на государство бесплатно.
— Вы не разбираетесь в политэкономии. Кто вы по специальности?
— Инженер.
— А я именно экономист. Не спорьте. У нас прибавочная стоимость невозможна даже.
— Но почему раньше отец семейства мог кормить семью один, а теперь должны работать двое-трое?
— Потому что раньше была безработица, жена не могла устроиться. И семья голодала. Кроме того работа жены важна для её равенства.
— Какого ж к чёрту равенства? А на ком все домашние заботы?
— Должен муж помогать.
— А вот вы — помогали жене?
— Я не женат.
— Значит, раньше каждый работал днём, а теперь оба еще должны работать и вечером. У женщины не остаётся времени на главное: на воспитание детей.
— Совершенно достаточно. Главное воспитание — это детский сад, школа, комсомол.
— Ну, и как они воспитывают? Растут хулиганы, воришки. Девчонки — распущенные.
— Ничего подобного. Наша молодежь высокоидейна.
— Это — по газетам. Но наши газеты лгут!
— Они гораздо честнее буржуазных. Почитали бы вы буржуазные.
— Дайте почитать!
— Это совершенно излишне.
— И всё-таки наши газеты лгут!
— Они открыто связаны с пролетариатом.
— В результате такого воспитания растет преступность.
— Наоборот падает. Дайте статистику!
— А почему еще растет преступность — законы наши сами рождают преступления. Они свирепы и нелепы.
— Наоборот, прекрасные законы. Лучшие в истории человечества.
— Особенно 58-я статья.
— Без неё наше молодое государство не устояло бы.
— Но оно уже не такое молодое!
— Исторически очень молодое.
— Но оглянитесь, сколько людей сидит!
— Они получили по заслугам.
— А вы?
— Меня посадили ошибочно. Разберутся — выпустят.
— Ошибочно? Каковы ж тогда ваши законы?
— Законы прекрасны, печальны отступления от них.
— Везде — блат, взятки, коррупция.
— Надо усилить коммунистическое воспитание.
Сразу видно: профессор действительно отсидел «порядочно», такую «рыбину» раскручивать — только время терять, так и осталась кумовская мразь без поощрения. Кого и винить? Сама «наседка» и виновата — глуповатая она, без души «работает». Прёт буром, сходу, без прелюдий, в душу лезть даже не пытается. Сразу после «здравствуйте» заводит «до чего коммуняки русскую деревню довели!» Воображаю, как потешался в душе арестант-профессор, когда отбривал оборзевшего провокатора штампами советского агитпропа! А провокатор, ясен-красен, остался недоволен разговором и спустя много лет написал о своём собеседнике: «Он невозмутим. Он говорит языком, не требующим напряжения ума. Спорить с ним — идти по пустыне«. Фамилия провокатора была — Солженицын. Фамилия зэка-профессора, которого Александр Исаевич тщетно пытался подвести под статью, науке неизвестна.
Сам Солженицын, понятное дело, не говорит о том, что пытался «раскрутить» собеседника на новый срок. Солженицын пишет, что антисоветские разговоры вёл частенько, но это было просто «шуткой», «забавой», «игрой».
Мне кричат: нечестно! Нечестно! Вы ведите спор с настоящими теоретиками! Из Института Красной Профессуры!
Пожалуйста! Я ли не спорил! А чем же я занимался в тюрьмах? и в этапах? и на пересылках? Сперва я спорил вместе с ними и за них. Но что-то наши аргументики показались мне жидкими. Потом я помалкивал и послушивал. Потом я спорил против них. Да сам Захаров, учитель Маленкова (очень он гордился, что — учитель Маленкова) и тот снисходил до диалога со мной.
И вот что — от всех этих споров остался у меня в голове как будто один спор. Как будто все эти талмудисты вместе — один слившийся человек. Из разу в раз он повторит в том же месте — тот же довод и теми же словами. И так же будет непробиваем — непробиваем, вот их главное качество! Не изобретено еще бронебойных снарядов против чугуннолобых! Спорить с ними — изнуришься, если заранее не принять, что спор этот — просто игра, забава весёлая.
Ага, Александр Исаевич МНОГО подобных дискуссий устраивал. И в тюрьме, и на этапах, и на пересылках. Это у него «забава» такая была. Помалкивать, послушивать, потом подсаживаться к «талмудистам» и заводить откровенные антисоветские беседы, в которых за каждую фразу корячится года три при добром прокуроре. Видимо, г-н Солженицын был эдаким «экстремалом», ведь по его же словам «талмудисты» через одного «стучали»:
если вдруг кто-нибудь из старых партийцев, например Александр Иванович Яшкевич, белорусский цензор, хрипел в углу камеры, что Сталин — никакая не правая рука Ленина, а — собака, и пока он не подохнет — добра не будет, — на такого бросались с кулаками, на такого спешили донести своему следователю!
На Яшкевича — спешили донести, а на Солженицына — почему-то нет. Хотя в одном только процитированном разговоре с бывшим профессором из Комакадемии материала хватило бы на три показательных процесса минимум. А если подобные разговоры вести постоянно… Странное дело, да? Очень везучим человеком был Александр Исаевич. Страна, вроде как, кишит стукачами, стукачи — везде и всюду, это и
та самая милая Анна Федоровна, которая по соседству зашла попросить у вас дрожжей и побежала сообщить в условный пункт (может быть в ларёк, может быть в аптеку), что у вас сидит непрописанный приезжий. Это тот самый свойский парень Иван Никифорович, с которым вы выпили по 200 грамм, и он донёс, как вы матерились, что в магазинах ничего не купишь, а начальству отпускают по блату. Вы не знаете сексотов в лицо, и потом удивлены, откуда известно вездесущим органам, что при массовом пении «Песни о Сталине» вы только рот раскрывали, а голоса не тратили? или о том, что вы не были веселы на демонстрации 7 ноября?
То есть ин Совьет Раша лучше было не выёживаться и орать «Песню о Сталине» погромче, чтоб стукач не запалил, что вы халявите. Ин Совьет Раша надо было на демонстрации 7-го ноября изо всех сил улыбаться, даже если зубы болят, чтоб стукач не запалил неуставной кисляк на вашей физиономии. А тут Солженицын, ин Совьет Раша, начинает с незнакомыми людьми разговоры о том, что «советские газеты лгут», «советские законы свирепы и нелепы», «советская молодежь — хулиганы, воришки и развратники» — и никакого «палева», поболтали и разошлись тихо-мирно. Видимо, Солженицыну в отличие от безымянного собутыльника «свойского парня Ивана Никифоровича» можно было по-зелёной «материться, что в магазинах ничего не купишь»; бывший профессор из Комакадемии — совсем не то что «свойский парень Иван Никифорович», доносить в ближайший ларёк не побежал. По крайней мере, Александр Исаевич смирно отсидел свою «восьмёру» и ни месячишки сверху ему чекисты не накинули. Другим, вишь, вообще ни за что дополнительные срока лепили (сам Солж так пишет!), а Солженицын как-то сумел «между струйками» проскочить…
О банальных причинах необычайной удачливости почтенного Нобелевского Лауреата — в следующей части наших «Солженицынских чтений».
Да-да, мы начинаем «Солженицынские чтения». Завтра ж у нас праздничная дата: день смерти гнусного лжеца, профессионального провокатора, графомана и выскочки, человека, достойного звания «Позор Русской Литературы» — Александра Исаевича «Надо уметь быстро и в нужный момент плюнуть первым» Солженицына. Эта мразь завернула ласты непростительно поздно — на 90-м году жизни. «К стыду людей, он умер сам», как сказал поэт. Ну, помер и помер, в гроб ему говна лопату, как говорится. Но вот дошли слухи, что столетний юбилей животного (грядёт в 2018-м году) будут ажно на государственном уровне отмечать, как в 99-м году отмечали юбилей Пушкина. Видать, идеологически близок ссученный подонок Солженицын нашим государственным мужам.
На вкус и цвет, как говорится… Ну, внесу и я свою лепту в изучение Наследия г-на Солженицына. Особенности творчества и личности Александра Исаевича отлично разобрал товарищ Бушин в своей замечательной книге «Неизвестный Солженицын». А я разберу избранные отрывки из произведения «Архипелаг ГУЛаг» — те, в которых Светоч описывает, как он свой срок в этих ваших гулагах мотал. Презабавнейшее чтиво, доложу я вам. Рассчитано на эльфов минимум 50-го уровня, которые не то что о зоновской, а и вообще о реальной жизни представления не имеют. Между тем, человеку понимающему очевидно: Солж буквально на каждой странице «палится» и выдаёт свою ссученную, б***скую, кумовскую натуру с головой. Начни он ТАКОЕ в тюремной камере рассказывать — его через пять минут попросили бы за общий стол не присаживаться, через десять минут загнали бы под шконарь, а через пятнадцать минут — раскроили бы башку. Почему и отчего так — жевану в продолжении.
