Стало в жизни мало счастья?
Дёрни ручку оперчасти!
Народная диссидентская поговорка.
Значитцо, мы остановились на том, что в книжке «Архипелаг ГУЛаг» описываются какбе две параллельные реальности. В одной реальности чекисты волокут человека на нары за то, что он на демонстрации недостаточно широко улыбался, а в другой реальности Александр Исаевич Солженицын совершенно беспалевно ведёт злейшие антисоветские разговоры — и остаётся краем, ему никто даже выговора ни разу не выписал. Как же эти реальности совместить? А очень просто. Солженицын антисоветские разговоры разговаривал не просто так, а по работе. Потому, что был штатным агентом оперчасти, доносчиком и провокатором. Сексотом, короче.
Кто придумывал это слово (не предполагая, что оно так распространится — не уберегли) — не имел дара воспринимать его непредвзятым слухом и в одном только звучании услышать то омерзительное, что в нём сплелось — нечто более даже постыдное, чем содомский грех. А еще с годами оно налилось желтовато-бурой кровью предательства — и не стало в русском языке слова гаже.
Ага, это Светоч сам пишет. Он ненавидит сексотов-стукачей. Прям так ненавидит, что аж кюшат не может. Прям, сукаблябуду, убить всех стукачей надо!
Читатель помнит, как стукачей разоблачала и ссылала на Кондостров соловецкая Адмчасть. Потом десятилетиями стукачам было как будто вольготно и расцветно. Но редкими временами и местами сплачивалась группка волевых энергичных зэков и в скрытой форме продолжала соловецкую традицию. Иногда прибивали (убивали) стукача под видом самосуда разъяренной толпы над пойманным вором (самосуд по лагерным понятиям почти законный). Иногда (1-й ОЛП Вятлага во время войны) производственные придурки административно списывали со своего объекта самых вредных стукачей «по деловым соображениям». Тут оперу трудно было помочь. Другие стукачи понимали и стихали. Много было в лагерях надежды на приходящих фронтовиков — вот кто за стукачей возьмётся! Увы, военные пополнения разочаровывали лагерных борцов: вне своей армии эти вояки, миномётчики и разведчики, совсем скисали, не годились никуда.
Нужны были еще качания колокольного била, еще откладки временного метра, пока откроется на Архипелаге мор на стукачей.
Вот же блин горелый, ин Совьет Раша самосуд — «почти законный»… Поэтому если хочешь кого-то убить — сделай вид, что это самосуд. При этом «трудно оценить, насколько мы пронизаны и охвачены стукачеством. Как, не имея в руках транзистора, мы не ощущаем в поле, в лесу и на озере, что постоянно струится сквозь нас множество радиоволн«. Но это я отвлёкся. Короче, очень хорошо, что в конце 40-х и начале 50-х «мор на стукачей» в Архипелаге ещё не открылся (видимо, не накопилось достаточного количества качаний колокольного била и откладок временного метра). Не то — потеряла бы русская литература великого писателя Солженицына. Утопили бы злые зэки Александра Исаевича в параше — и никогда мир не узнал бы о 110-ти миллионах невинных творческих интеллигентов, умученных сталинским режЫмом…
Поведав читателям о своей люто-бешеной ненависти к стукачам, Солженицын внезапно совершает, выражаясь современным языком, каминг-аут. Рассказывает, как злой, нехороший опер новоиерусалимской зоны заставил бедного Солжа подписать т.н.з. «кумовку» — официально завербовал Александра Исаевича в сексоты. Ах, бедный Александр Исаевич так страдал! Так ему не хотелось давать письменное обязательство сотрудничать с оперчастью! Страницы 4 занимает описание душевных страданий г-на Солженицына во время «вербовки». Вербовали Светоча, по его собственным словам, ажно два с лишним часа!
И проходит час, и проходит еще час. В нашей камере уже спят, а ему куда торопиться, это ж его работа и есть. Как отвязаться. Какие они вязкие! Уж он намекнул и об этапе, и об общих работах, уже он выражал подозрение, что я заклятый враг, и переходил опять к надежде, что я — заклятый друг.
Уступить — не могу. И на этап мне не хочется ехать зимой. С тоской я думаю: чем это всё кончится?
Я бы на месте Солженицына лучше бы подумал, как объяснять сокамерникам многочасовое отсутствие на спальном месте после отбоя. А то ещё подумают сокамерники, что Александр Исаевич у опера в кабинете сидел — тогда «это всё» точно ничем хорошим не кончится. Короче, после ещё мильона терзаний Солженицын «кумовку» таки подписывает. Не ехать же, в самом деле, на этап зимой.
И уже чистый лист порхает передо мной на стол: «Обязательство. Я, имя рек, даю обязательство сообщать оперуполномоченному лагучастка о готовящихся побегах заключённых…»
— Неужели нельзя обойтись без этой бумажки?
— Таков порядок.
Я вздыхаю. Я успокаиваю себя оговорочками и ставлю подпись о продаже души. О продаже души для спасения тела.
А и в самом деле, неужто нельзя без этой бумажки обойтись? Ну, разумеется — можно! Скажу по секрету непосвященным читателям, основная масса лагерных сук сливает операм информацию безо всяких «подписок» и «обязательств». Скажу более, после того, как сука поставила «подпись о продаже души», жить ей становится намного проще и веселее. Потому что после подписки сука становится официальным агентом оперчасти, теперь опер за суку отвечает. Теперь если суке ненароком проломят голову, например, то в послужном списке опера запишут: «мудак и рас***дяй, про**ал ценного агента» — и такая запись отнюдь не будет способствовать быстрому карьерному росту. Понятно, что опер постарается найти обидчиков своей «наседки» и страшно оных покарать. Поэтому про таких сук все знают и вновь прибывшим на зону этапникам разъясняют: «Вот этот — зампобору стучит. Этот — хозяйская кумовка. Этот — замполитская. Этот — на ОБ работает». Во избежание недоразумений, тыкскыть. Этих «официальных» стукачей редко трогают — только если сука совсем оборзеет и вломит какого-нибудь уж очень авторитетного арестанта или сорвёт какое-нибудь уж очень важное «движение», вроде «затягивания» в зону крупной партии наркотиков. Так что стучат-то многие, но немногие удостаиваются чести увидеть на столе перед собой лист бумаги с надписью «Я, имя рек, даю обязательство» и далее по тексту. Это, тыкскыть, элита сучьего мира, VIP-стукачи. И Солженицын — тоже VIP.
Правда, разоблачив свою сучью натуру, Светоч делает оговорочку: подписку-то он дал, а вот стучать так и не сподобился.
Так ловят птичек. Начиная с коготка.
В тот год я, вероятно, не сумел бы остановиться на этом рубеже. Ведь за гриву не удержался — за хвост не удержишься. Начавший скользить — должен скользить и срываться дальше. Но что-то мне помогло удержаться. При встрече Сенин понукал: ну, ну? Я разводил руками: ничего не слышал. Блатным я чужд и не могу с ними сблизиться. А тут как на зло — не бегали, не бегали, и вдруг бежал воришка из нашего лагерька. Тогда — о другом! о бригаде! о комнате! — настаивал Сенин. — О другом я не обещал! — твердел я (да и к весне уже шло.) Всё-таки маленькое достижение было, что я дал обязательство слишком частное.
Пфф! Так и стоило ли переживать из-за своей подписки, если она ни к чему не обязывает? Хочешь — стучи. Не хочешь — и не стучи. Опера почему-то резко перестали пугать Солженицына, перестали мурыжить Александра Исаевича в кабинете по три часа, только «понукали: ну, ну?» А Исаевич отнекивался в стиле:
А опера особо и не настаивали. Какие ватные опера служили в сталинских лагерях! Хотя Солженицын, вроде как, пишет, что опера были очень даже хищные и весьма настырные:
…Снимем с придурков! пошлем на общие! переведём на штрафной лагпункт! Каждая эта ступенька — ступенька к смерти. …Просто и грубо давят, давят, так, что ни отмолиться, ни отлаяться. И вскоре завербованный приносит донос. И по доносу чаще всего затягивают на чьей-то шее удавку второго срока.
Да как на Светоча давили-то? Вот это — «ну, ну?» — и есть всё давление? По-моему, такое весьма легко можно выдержать.
Значитцо, послал наш отважный Александр Исаевич новоиерусалимскую оперчасть лесом. Отморозился и стучать не стал. Так и что же? Перевели его на штрафной лагпункт? Посадили в штрафной изолятор? Хотя бы выговор в личное дело записали? Нет, последствия отказа сотрудничать с оперчастью для Солженицына были такие:
А тут меня по спецнаряду министерства выдернули на шарашку. Так и обошлось.
То есть вместо штрафного лагпункта и общих работ — поехал сексот-отказник в «закрытое конструкторское бюро». Интеллектуальный труд, облегченные условия содержания, никаких уголовников, хлеб с маслом на завтрак — нормальная такая «ступенька к смерти»… Опять Александру Исаевичу повезло.
В следующей части «Солженицынских чтений» мы узнаем, сколько ещё раз за время тюремного срока г-ну Солженицыну улыбалась Фортуна. Заодно поразмыслим о причинах такой благосклонности Фортуны к Александру Исаевичу. Вы, я думаю, насечет этих причин уже догадываетесь. Но зачем нам догадки, если можно почитать мемуары Светоча и всё узнать досконально? 😉
