В прошлой статье было сказано, что для общественных систем очень часто можно наблюдать не просто стремление к улучшению жизни своих членов, но совершенно обратный процесс. Что же это означает для самих социосистем? В чем состоит разница между «хорошей» и «плохой» социосистемой?
Для понимания этого вопроса разберем его поподробнее. Базовое различие между этими социумами состоит в том, что «плохие» социумы «оптимизированы» для саморазрушения. То есть, самое лучшее, что можно сделать в таких системах – это действовать в направлении общей разрухи. На первый взгляд, подобное утверждение кажется странным – ведь, если исключить попадание людей с нарушенной психикой во власть, подобное действие является невозможным для человека. Ведь очевидно, что суть общества – быть средой для человеческого существования, и следовательно, разрушение этой среды означает угрозу самому процессу существования своих членов. Конечно, можно предположить, что эти «разрушительные члены» действуют, имея в виду свою перспективу инкорпорации в другие общества. Но чаще всего подобное невозможно, хотя бы потому, что все общественные системы имеют ограничение на место в иерархии вновь принимаемых членов – то есть, будучи «начальником» в одном обществе вряд ли можно рассчитывать на подобное место в другом.
Но, несмотря на кажущуюся абсурдность, в существовании саморазрушающихся социумов нет ничего противоестественного. Разумеется, каждый член любого общества, если он психически здоров, желает себе долгой и счастливой жизни, но тонкость состоит в том, что прямой и ясно видимой связи между своим благополучием и «работой» социума не существует. Общественные системы настолько сложны, что с первого взгляда невозможно увидеть, что и как в них взаимодействует. И уж тем более, трудно понять, к чему приведет то или иное действие. Поэтому подавляющее большинство членов тех или иных общественных систем (в основном речь идет о государствах, но данное правило работает и для иных случаев, например, для предприятий и фирм достаточного размера) предпочитает не особенно задумываться над своими действиями, раз это все равно бессмысленно.
Оптимальной «тактикой» становится максимальное использование уже существующих способов действия. Неявных – вроде норм и традиций, всевозможных «стандартных моделей поведения». Или явных – в виде писанных законов и правил. Именно из-за этого каждая общественная система стремиться к максимальному консерватизму. Это само по себе создает вполне определенные проблемы – если в стабильных условиях консерватизм уместен, то в нестабильных толка от него мало. Конечно, определенное время система способна «продержаться» в стабильном состоянии, расходуя на это свои «свободные» ресурсы, но вечно это продолжаться не может. Впрочем, вышесказанное – более, чем банальность. Склонность социумов к консерватизму – явление давно известное и изученное. Если бы не одно но!
Под консерватизмом обыкновенно подразумевает сохранение неизменной формы, а конкретно под консерватизмом социумов подразумевается стремление сохранять как можно дольше существующие общественные институты. Но если внимательно приглядеться к причинам общественного консерватизм, то можно увидеть, что только этим дело не ограничивается. «Консервируется» не состояние, а процесс, и следовательно, равным образом может сохраняться как процесс поддержания неизменного состояния, так и процесс изменений или даже разрушений. Главное, что выдерживается принцип «сегодня так же, как вчера». Одно это уже выступает, как источник существенной опасности: если ранее выполнялись действия, направленные на разрушение системы, то они будут выполняться и в дальнейшем, и выйти за пределы этого процесса становится весьма проблематично. Более того, «законсервировав» негативные процессы, социосистема начинает тратить свои ресурсы на их поддержание, что приводит к еще большему усилению негативных процессов – система попадает в автокаталитический режим, т.е. ловушку.
Если социосистема невелика, то она довольно быстро доходит до крайней «точки» и разрушается, освобождая место для конкурентов. Впрочем, зачастую дело даже не доходит до этого – достаточно простого ослабления, и «добрые» соседи с удовольствием добивают обреченный социум еще до момента достижения им катастрофы. Но этот механизм работает только до определенного предела — просто потому, что «мелкие» соседи перестают быть конкурентами, а крупные – испытывают те же проблемы. Это означает, что достаточно большая социосистема может просуществовать в «плохом» состоянии некое исторически значимое (пусть и не особенно большое) время. За это время она способна не просто «выжрать» все доступные ресурсы, но и переформатировать под себя окружающее пространство, сделав его непригодным для зарождения новых систем. «Классический» пример подобного – Римская Империя периода упадка, которая со своей гибелью «утянула» на тот свет весь античный мир.
Таким образом, можно сказать, что базовым свойством, делающим возможным стремление для социальных систем к саморазрушению, выступает неспособность членов системы к правильному пониманию принципов ее устройства и «работы». В результате при прочих равных условиях приоритет отдается «консерватизму» — то есть применению уже испытанных действий, в связи с твердой уверенностью, что если «в прошлый раз пронесло, то пронесет и в этот раз». Разумеется, в связи с наличием времени задержки между принятием решения и получением результата этого решения, подобный метод довольно часто приводит к печальному результату. Но только этим проблему социальных систем не исчерпываются.
* * *
Значительная инерция больших социосистем приводит к еще более интересному результату. Так как любая система, по определению, обладает способностью к сохранению своей структуры, то следовательно, она имеет «иммунитет» против наносимого ей каждым своим членом некоторого вреда. Правда, подобное утверждение кажется абсурдным: зачем членам социума вообще надо вредить? Но абсурд исчезает, если принять то, что под вредом можно подразумевать использование определенного количества общественных ресурсов для своих целей. В общем-то это тоже не новость: давно известно, что каждое общество имеет некоторый процент воров в своем составе. Важно то, что для устойчивости системы этот процент не должен быть особенно высок – если все будут воровать, то понятно, такая общественная система обречена. Поэтому с «обыкновенными ворами» общество борется, сажает в тюрьму или рубит голову. Но вот с теми, кто используют общественные ресурсы в личных целях более изощренным образом, подобный фокус не проходит.
Дело в том, что если бы социальные системы была «плоскими», то есть, все «места» в них были бы одинаковы по значимости, то возможно, с теми, кто использует общественное в личных целях, поступали бы, как «обыкновенными ворами». Но на деле системы иерархичны, как это требует организация производства (в связи с разделением труда). Следовательно, есть те, кто «выше», и те, кто «ниже». Причем более высокое место в иерархии означает и большее число получаемых членом благ, и более высокую личную значимость, поэтому существует немалое стремление к занятию этого места. Это порождает конкуренцию за место в иерархии – что тоже не новость. Но если есть конкуренция, то на нее требуются ресурсы. И вот тут мы подходим к самому интересному: тот член социума, который использовал часть общественных ресурсов на победу в этой конкурентной борьбе, получает явные преимущества к занятию более высокого места. То есть, именно эти «вредоносные члены» и получают немалый шанс оказаться в роли верховной власти для данного общества.
Разумеется, можно сказать, что эта опасность существует только для «демократических» обществ, продвижение по иерархии в которых зависит от личных качеств индивида. Для обществ «аристократических», кажется, эти закономерности не работают: ведь в них уровень иерархии зависит от рождения. Но это только на первый взгляд. Во-первых, даже в самых, что ни на есть аристократических обществах существует борьба за место, например, при дворе. Да, уровень этой борьбы ниже той, что присутствует при «демократии» (хотя этот еще как посмотреть – например, убийство конкурента, как способ «продвижения по службе» для аристократических социумов есть норма, в отличие от «демократических», что можно увидеть в истории всех монархий, от европейских до азиатских). А во вторых, тут следует учитывать, что даже без желания занять более высокое место в иерархии все равно существует огромное искушение «приватизировать» общественное в личных целях (например, как стремление дворян в России к «вольности» — то есть отказу от государственной службы при сохранении привилегий и имений).
В общем, можно сказать, что при любой форме формирования иерархии все равно те, кто использует общественные ресурсы в частных целях, в частности, в качестве дополнительных «бонусов» для достижения более высокого иерархического уровня, оказывается в выигрыше. И напротив, альтруисты, которые ставят общее выше личного, всегда обречены на поражение – чем выше уровень в иерархии, тем меньше вероятность их туда попадания (она даже ниже, нежели вероятность попадания просто «постороннего» человека, вообще не приложившего ни грамма усилий для конкурентной борьбы). Следовательно, чем выше иерархический уровень, тем менее ценный для системы член там оказывается.
Правда, для небольших систем, в частности, для систем, находящихся на этапе формирования, этот отрицательный отбор ограничивается возможностью указанного выше «выпиливания» соседями. Воины, которых ведет трусливый, жадный и вороватый князь, с огромной долей вероятности оказываются в лучшем случае, без добычи, а в худшем – в кустах с отрубленной головой. Поэтому на этом этапе выживают те системы, в которых, по каким-либо соображениям, восхождение на верхние уровни иерархии столь малопригодных членов затруднено. Да и для такого небольшого социума вполне существует понимание, что явная сволочь во главе есть однозначное зло, и возможно недопущение этого явления.
Но для больших социосистем таких ограничений нет. Например, среднего размера государства вполне может проиграть серию битв из-за непригодности руководства, но при этом сохранить свое существование. Причем, чем больше становится государство, чем более сложной становится его структура, тем сильнее возрастает данная проблема. Можно сказать, что существование сложных социумов есть непрерывная борьба этого (и иных энтропийных начал) и определенных негэнтропийных процессов. Причем, после достижения некоторого предельного размера эта энтропийная тенденция перевешивает, и с этого момента это общество попадает на путь к распаду.
* * *
В общем, рассматривая социумы в приведенном выше аспекте, можно сделать следующие выводы:
- 1. Социальные системы склонны к «консерватизму», но не просто к консервации уже существующих институтов (как это обыкновенно считается), а к консервации происходящих в них процессов, в том числе и негативных.
- 2. Социальные системы имеют особенность отрицательного отбора – то ест наверх по иерархии поднимаются наиболее «опасные» для данной системы члены – члены, склонные использовать общие блага ради своих целей.
- 3. На ранних стадиях развития эти негативные факторы блокируются, во первых, групповым отбором («плохие» социумы уничтожаются соседями), а во вторых, небольшие размеры данных систем позволяют их членам осознавать происходящее и уничтожить отрицательные факторы (выгнать или убить «плохого князя»).
- 4. Наконец, самое неочевидное: высокая конкуренция за места в иерархии приводит не к попаданию наверх самых «достойных», но напротив, к росту числа «приватизаторов», использующих общие ресурсы для усиления своего конкурентного преимущества. Чем сильнее конкуренция, тем больше воров и негодяев оказывается наверху.
Правда, обыкновенно сильная конкуренция бывает как раз на начальном этапе – когда структура еще не сложилась, и в этом случае отрицательные факторы благополучно гасятся согласно пункту 3. Гораздо хуже, если данная конкуренция возникает на этапе существования большой и достаточно стабильной социосистемы – как например, при большинстве революций. В данном случае никакого ограничения на степень использования общего в личных целях не существует, и данный механизм выступает, как один из важнейших генераторов хаоса. Впрочем, революции, как состояние социума, достаточно коротки, старое общество быстро рушится, и неизбежно приходящая на смену ему новая социосистема относится к прежним революционным демагогам соответственно 3 пункту. Отсюда и знаменитая фраза о «революции, которая, как Сатурн пожирает своих детей»– потому, что для нового общества нужны совершенно иные качества, нежели для существования в рамках революционной ситуации. Впрочем, о революциях надо говорить отдельно, настолько этот момент социальной динамики сложен и многозначен.
Но если революция приводит, все же, к переустройству общества и, как следствие, к возможной ликвидации описанных проблем. Гораздо хуже ситуация, в которой конкуренция неожиданно повышается, но нового общества не возникает. Такая ситуация обычно возникает, когда прежде авторитарная власть начинает проводить либеральные реформы. Несмотря на стойкое ожидание, что в этом случае возросшая конкуренция приведет к росту компетентности и альтруизма в обществе, результат, как правило, обратный. Большинство государств после перехода к либеральной политике в лучшем случае теряют темп развития – а в худшем попадают в серьезнейший кризис (если только либерализация не будет «декоративной», не затрагивающей базовые основы общества, вроде чеболей в Южной Корее).
Однако либерализация при более-менее традиционной экономике – это еще не самое страшное. Самое страшное – если конкуренция возрастает во всех подсистемах общества, затрагивая всю среду обитания. И самое главное – если при этом эти подсистемы оказываются способны выдержать данный коллапс. Разумеется, речь идет о постсоветском обществе. Именно тут произошел уникальный, по сути, процесс, аналогов которому нет, пожалуй, в мировой истории: от слабоконкурентного общества произошел переход к ультралиберальной модели, причем во всех областях – от экономики до политики. В соответствии с обыденными представлениями это должно было привести к заполнению «хорошими» людьми всех областей деятельности, что, в свою очередь дало бы потрясающий результат. Оставалось только потирать руки, ожидая появление массы «Савв Морозовых» в совокупности с «Генри Фордами» (о Билле Гейтсе жители СССР еще не знали) в экономике, равно как и «Уинстонов Черчиллей» с «Теодорами Рузвельтами» в политике. Правда, уже «первые ласточки» новой экономики в виде множества кооператоров несколько отличались от заявленного идеала: производимая ими продукция изначально отличалась тем самым качеством, которое еще долго так и назвали – «кооперативное», и соответственно, «кооперативными» же ценами. И это в лучшем случае – в худшем новоявленные «Саввы Морозовы» довольно быстро переключались даже с такого производства на чистую перепродажу…
«Но это временно – говорили советские люди – это от того, что конкуренция нечистая, что существует огромный неэффективный государственный сектор. Вот если все будет частным – то тогда наступит благодать…» То же самое и в политике – вылезли какие-то «мутные» типы, с хорошо подвешенным языком, обещающие манну небесную (типа программы «500 дней») — что надолго стало нормой для постсоветского мира. И разумеется, эти типы, и в экономике, и в политике никогда не забывали о себе, причем даже не пытаясь это скрывать. Но люди верили, что конкуренция все уладит…
Не уладила. Окончательный демонтаж советской политической и экономической системы привел к катастрофическим последствиям: обнищании миллионов людей, развалу промышленности и сельского хозяйства. В политике – к нарастанию межнациональных конфликтов, от Нагорного Карабаха до Чечни. Причем, что очень важно – при катастрофической ситуации полной катастрофы не произошло. Образование, здравоохранение, базовые отрасли жизнеобеспечения, вроде ЖКХ продолжали работать – что давало новым хозяевам огромную фору. Страну, вернее постсоветские страны грабили – а они не умирали. Впрочем, то же можно отнести и к огромному числу подсистем постсоветского общества. Какой бы вор и негодяй не приходил к власти – ему было очень трудно вывести базис общества из строя. Рабочим не платили зарплату – а они все равно ходили на работу. Станки не меняли десятилетиями – но заложенный в них запас прочности позволял им все равно работать, пусть и менее эффективно. В образование не вкладывалось ни копейки – но голодные учителя в холодных классах все равно продолжали учить детей, выпуская относительно образованные кадры.
Конечно, все это очень хорошо, потому, что позволило людям выживать, но одновременно, слишком большая устойчивость существующих советских подсистем блокировало единственный механизм, который позволяет ликвидировать «плохие» системы. Люди грабились, обирались – но не доводились до отчаянья, при котором один шаг отделяет от разрушения существующего общества. Бандит с нулевым уровнем интеллекта вполне мог быть владельцем огромного завода, и даже получать прибыль – за счет его уничтожения, конечно. Но за время, прошедшее с момента получения завода в собственность до его уничтожения этот бандит получал достаточное количество средств, чтобы приобрести еще что-то. Да что завод – действия большинства постсоветских правительств в 1990 годы – это последовательность весьма странных действий, которая для иных стран неизбежно привела бы к катастрофе, а в бывшем СССР даже такая абсурдная система, как режим Туркменбаши, вполне выжила и успешно существует до сих пор.
В общем, эта сверхустойчивость сохранившихся советских подсистем, огромная величина советской экономики, на утилизации которой можно, как оказалось, «протянуть» не одно десятилетие в совокупности с указанными выше системными особенностями привели к формированию некоторой особой политической системы, в которой элита не просто не соответствует предъявляемым к ней требованием, но представляет собой наихудшее из того, что может существовать. Этот тип режима называется «какократия» — власть худших, и именно от является ключевой особенностью постсоветского пространства. Впрочем, о нем надо говорить отдельно…
