После разговора о «ватниках», хочу обратить внимание на другой популярный мем последнего времени – на «креативный класс» или «креаклов». Тот факт, что это понятие, выйдя за границы традиционных дискуссий, прочно вошло в нашу жизнь, говорит о том, что оно стало верным обозначением реально существующего явления. Впрочем, обыкновенно под «креаклами» подразумевают т.н. «либеральную оппозицию» — некую категорию граждан, выступающих против современной российской власти с либеральных, в постсоветском понимании, позиций. Но на самом деле, данный момент не является базовым признаком для данной категории граждан, и понятие «креативный класс» на деле охватывает гораздо большее число лиц, нежели понятие «либеральная оппозиция». «Креативный класс» является не просто одной из сил, действующих на нашем «политическом поле», а представляет собой одну из базисных подсистем постсоветского общества.
Для понимания природы «креаклов» разберем эту «конструкцию» («креативный класс») подробнее. Прежде всего, следует заметить, что тут мы имеем дело не с теми классами, которыми привыкли оперировать в рамкам марксизма. «Класс» тут — аналог того, что у нас принято именовать «социальной стратой» — то есть, некая категория людей, имеющих некие общие признаки. Изначально понятие «креативный класс» было введено американским социологом Ричардом Флоридой для обозначения социальной группы населения, включённой в постиндустриальный сектор экономики. Последнее уже само по себе представляет особый случай, требующий отдельного разбора. Но нас пока больше интересует судьба понятия «креативный класс» в постсоветском мире. Если «там» идея Флориды оказалась просто одной из бесконечного потока концепций, генерируемых интеллектуалами для зарабатывания себе на жизнь, то «тут» ее ждало большое будущее. «Креативный класс» неожиданно стал одним из базовых элементов в современном общественном сознании.
Трудно сказать, кто первый ввел это понятие в наше смысловое поле – в конце-концов, работы Р. Флориды в России никогда не имели особой популярности (хотя и издавались с середины 2000 годов). Вроде бы, особую роль в популяризации идеи «креативного класса» сыграл Владислав Сурков, но это абсолютно не важно. Вне зависимости от того, кто стоял за распространением этого концепта, он оказался весьма кстати для политики, развиваемой российским правящим классом в конце 2000 – начале 2010 годов (правление президента Медведева). Именно в это время правящие круги ощутили кризис своего прежнего курса (основанного на «утилизации» советского наследия) и приступили к поиску решений, одним из которых и стала концепция «креативного класса». Именно он должен был стать основой для будущей модернизации страны, которая должна была вытащить ее из «сырьевого тупика». Модернизация, символом которой стало знаменитое «Сколково», трактовалось как переход от «сырьевой экономики» к пресловутым «высоким технологиям» (под которыми подразумевались современные средства коммуникации и прочие «гаджеты»), что должны были вытащить страну из явно ощущаемого тупика.
Разумеется, эта программа провалилась. Чуть ли не единственным результатом этой «модернизации» стал президентский «твиттер», ну и «распил» выделенных средств в «том самом Сколкове». Разбирать причины этого провала надо отдельно, хотя и так ясно, что при существующем уровне понимания реальности у нашей «элиты», ничего другого быть не могло. Но «креативный класс» остался. Этот конструкт оказался гораздо более удачным, нежели остальные порождения «медведевской модернизации», и даже теперь, когда о «Сколково» уже давно забыли, он остается актуальным.
Причина данного положения лежит в особенностях постсоветской экономики. Дело в том, что, начиная с 1991 года, а может быть и раньше, экономика нашей страны разделилась на две неравные части. Одна – большая часть, представляла собой остатки прежней, советской системы производства и жизнеобеспечения: заводы, фабрики, колхозы (затем преобразованные в АО, но по сути, сохранившие прежнюю структуру), больницы, школы, котельные и т.п. Эта часть несла на себе основную ношу выживания граждан и страны в целом, но престиж ее, особенно после 1991 года, был равен нулю.
Другая часть представляла собой т.н. «новую экономику», возникшую или после распада страны, или перед самым ее концом. Эта «новая экономика» строилась на основании идей антисоветизма, ставших базисом постсоветской жизни. Целью этой экономики было «деланье денег» или «заколачивание бабла», а по сути – «утилизация» большего числа советского наследия и превращение его в капитал для новой элиты. Этот, можно сказать, паразитический сектор, рос за счет «первой части», уверенно отбирая у нее все создаваемые ценности, и перераспределяя их себе. Сюда можно включить банки, «торговые дома», биржи, «чековые фонды» — и обслуживающий их персонал в виде магазинов, кафе, казино и борделей. А так же большинство СМИ и вообще, «творческого персонала», быстро сообразившего, где крутятся реальные деньги, вроде модных театров, популярных певцов и рок-групп и прочих писателей с поэтами.
Надо понимать, что это разделение на первоначальном этапе довольно четко маркировалось по уровню доходов: например, если в «совковом» секторе средняя зарплата до 2000 годов не превышала 100$, то в «новой экономике» она довольно быстро вышла на уровень 1000$ и выше, приближаясь к «нормальному западному уровню». Понятное дело, что человек, работающий тут, неизбежно отделял себя от какого-нибудь слесаря или инженера, получающего свои гроши на заводе. Работник «новой экономики» чувствовал себя превосходно в существующем мире: он мог позволить себе купить жилье, машину (пусть и не новую, но «иномарку»), не говоря уж о продуктах и одежде. Единственной ценностью были «настоящие западные бренды», цена которых была рассчитана на «настоящие западные зарплаты». (что впоследствии так анекдотично проявилось в «креативном классе», например, пресловутая «яблокомания» и т.п.).
Разумеется, «новая экономика» маркировала себя и в «вербальном пространстве». С самого начала в ней использовалась специфическая «псевдоанглийская» система обозначений: все эти «менеджеры», «мерчандайзеры», «брокеры», «супервайзеры» и т.д. Эти обозначения отделяли «успешных людей» от «лохов с завода». Одним из популярных слов этой «новой экономики» было слово «креативный». Являясь аналогом слова «творческий», будучи введенное в «новую экономику», оно оказалось наделено собственным значением. Как написал «певец новой экономики» Пелевин: «…Творцы нам тут нах*й не нужны, — сказал он. — Криэйтором, Вава, криэйтором…». В этом разделении был вполне конкретный смысл: понятие «творец» обозначает просто человека, который что-то творит, то есть, создает нечто новое. Новизна творения может быть относительной, но смысл остается прежним – творцом становятся по факту творения, после того, как сотворенное им принимает свой окончательный облик. К этому моменту мы еще вернемся, но сейчас отметим то, что творчество есть категория, связывающая человека с создаваемой им сущностью, и более ничего.
Но «новая экономика» не воспринимала творчество, как таковое – как взаимодействие человека и мира. Для «утилизаторской» экономики никакие сущности сами по себе не существовали, они рассматривались только через процесс «обмена ценностей». Упомянутый Пелевиным «криэйтор» означает специалиста, занимающегося разработкой рекламного проекта. То есть не просто созданием новых сущностей, а созданием их строго на определенную тему, отвечающую желаниям заказчика (и, соответственно, оплачиваемых). «Креатив», в отличие от творчества, означает процесс создания чего-то, что будет оценено окружающими. Кстати, не обязательно в твердой валюте – хотя очень часто именно подобное и подразумевается. В некоторых случаях достаточно и морального вознаграждения – повышения ценности «криэйтора» в той или иной общественной группе (например, в этом состоит цель большинства «перфомансов»). Важно тут то, что само создание новых сущностей без оценки не имеет смысла – в отличие от творчества в традиционном понимании. Ван Гог, написавший сотни картин, но продавший лишь одну (или две), безусловно является творческим человеком. Но так же безусловно его нельзя назвать «креативным» — в этом смысле, самый захудалый дизайнер намного «креативнее» Ван Гога.
Получается, что в случае «креативности» основной «вес» переходит от самого акта творения к его встроенности в господствующую систему ценностей. Не то, чтобы это было что-то плохое — ведь каждый акт творения тем и ценен, что его должен кто-то использовать – но он приводит к сильному сужению понятия творчества, сводя его мотивацию к сиюминутным потребностям. Картины «некреативного» Ван Гога, например, оказались востребованы после его смерти, и сейчас многие музеи и коллекционеры платят огромные деньги за то, чтобы приобрести их. Но в условиях «ноной экономики» смысл состоит именно в немедленном и непосредственном вознаграждении за творческий процесс. То, за что не вознаграждают – не существует. Подобное сведение всякого действия (не обязательно творческого) к вознаграждению привел к формированию особенности мышления участников данного «сектора» — каждое действие имеет своего заказчика. Данная особенность очень сильно проявляется сейчас – но об этом будет ниже.
Пока же отмечу, что вышеупомянутые особенности «новой экономики» не могли не привести к формированию ее участников в особый социальный слой, имеющий вполне конкретные границы и свое особое миропонимание. Проявилось это со второй половины 1990 – когда от мелкого бизнеса с непосредственным владением собственностью перешли более крупным структурам, со значительным количеством наемных работников. Необходимо было объяснение, почему офисный клерк «с опытом работы на ксероксе» получает гораздо больше инженера с тридцатилетним стажем или ведущего хирурга больницы. Именно тогда наступил период оформления идеологии этого слоя, как отличающегося от «серой массы» некими положительными качествами. В качестве одного из этих качеств и была взята пресловутая «креативность», которая, как сказано выше, вне данного слоя практически не встречалась. В качестве обоснования высоких зарплат «креативность» оказалась идеалом – во-первых, она, все таки, апеллировала к понятию творчества, которое всегда довольно высоко ценилось в обществе. Во-вторых, «креативность» была, как сказано выше, признаком исключительно «новой экономики», и не могла существовать в «старой экономике».
* * *
Получается, что еще до того, как понятие «креативный класс» было введено в российский политический оборот, и даже до того, как оно было сформулировано Ричардом Флоридой, данное понятие, де-факто, уже существовало в общественном сознании. Роман упомянутого выше Пелевина «Generation П», в котором он описывал мироощущение представителей этого слоя, вышел в 1999 году, а Флорида сформулировал свою идею в начале 2000. Начавшиеся «сытые» 2000 годы привели к дальнейшему росту «креативного класса», причем в это время его отличие стало закладываться уже на уровне образования. Если в 1990 основную часть «новой экономики» составляли выходцы из «старой», то в 2000 рост числа «новых вузов» и «новых факультетов» вузов старых, привел к формированию категории людей, которые с самого начала рассматривали свое будущее, как жизнь представителей привилегированного слоя. Заводы оказались окончательно «опущены» на самое дно ценностной системы: молодой человек «нового времени» изначально настраивался на работу «в офисе» и, соответственно, на получение места среди «небожителей». Огромное число будущих представителей «креативного класса», еще не имеющего данного названия, стекалось в «распухающие» мегаполисы, заполняя плодящиеся, как грибы после дождя, офисы. Понятное дело, что рано или поздно, но этот слой должен было получить свою самоидентификацию.
Удивительным было, наверное, то, что эта самоидентификация наступила так поздно – в «медведевский» период. Десятилетие этот слой чувствовал свою особую идентичность – но никак не мог ее выразить. Но ирония судьбы состояла в том, что как раз тогда, когда «креативный класс» был, наконец-то, назван «креативным классом», для него наступил тяжелый период. С одной стороны, «новая экономика» «выжрала» все «легкие» ресурсы, и наступило время, когда государственной элите пришлось обратить внимание на экономику «старую», на все эти заводы и больницы. Медленно, но перестраивалась структура страны на капиталистический лад, в результате чего разница между «новой» и «старой» экономикой упала (в том числе и по зарплате). Если вначале между «убогими совками», работающими в обшарпанных помещениях, и «креативными менеджерами», креативящими в офисах с евроремонтами была существенная разница, то теперь она исчезла. Более того, «убогие бюджетники», бывшие еще недавно предметом всеобщей жалости (где-то рядом с бомжами) теперь стали приближаться по доходам к «креативным» (разница, конечно, оставалась, но уже не на порядок). Это, кстати, помимо всего прочего сильно ударила по работникам «новой экономики» и материально — так, как вслед за зарплатой поползли вверх и цены. Если в конце 1990 – начале 2000 они со своей «тысячью баксов» казались королями, то теперь и три, и четыре тысячи американских долларов уже не давали столь ощутимого преимущества. А тут еще и всевозможные «силовики» и прочий «уралвагонзавод»…
Тут надо сказать, что именно подобная ситуация, в которой полицейский или военный получает больше, чем среднестатистический «офисный планктон», в том числе и «креативный», как раз и является «нормальной» для нынешнего экономического положения нашей страны. В любом государстве Третьего Мира именно «силовики» оплачиваются в первую очередь. Да и в странах Первого мира, включая США, эта категория далеко не бедствует. Да что там «силовики» — пресловутые врачи и учителя никогда и нигде не находятся и не находились в том жалком состоянии, в котором они существовали в постсоветское время. Да, для капитализма, тем более периферийного, характерны проблемы с образованием и здравоохранением, но проявляются они в недоступности этих услуг для большинства населения, а вовсе не в бедственном существовании работников этих отраслей. И в этом случае мы и в дальнейшем будем наблюдать процесс роста социального статуса данных профессий при одновременном снижении их числа (уменьшение количества вузов в бывшем СССР – исключительно вопрос времени).
А вот высокий статус офисных клерков и «креативного класса» — как раз результат указанных выше постсоветских особенностей. Самое главное, что следует понять – это то, что оплата и социальных статус данной категории нельзя сравнивать с оплатой и социальным статусом аналогичных представителей развитых стран. Относительно высокие доходы «новых работников» в 1990 – 2000 годы определялись сверхдоходами «новой экономики», основанной на утилизации советского наследия. Для функционирования нормальной экономики в условиях существующего рынка подобной ситуации невозможно – смешно, например, сравнивать доход, который приносит рекламная компания в США или Европе с аналогичным доходом в России. Про «обычных» клерков даже вспоминать смешно. Если еще учесть, что для нынешней постсоветской экономики характерно хроническое «недоинвестирование» в производство, то становится понятным, почему положение «креативного класса» является у нас завышенным и неизбежно должно быть «опущено» (в том числе через «подъем» всего остального).
Подобный процесс и происходит последние годы. И совершенно очевидно, что самим представителям «креативного класса» данная ситуация не нравится. Эта категория граждан изначально существовала в условиях сверхдоходов, именно для подобной ситуации вырабатывались все существующие тут нормы и модели, именно на условиях избранности – как сказано выше – формировалась их идеология. И признать, что эта идеология основывалась на крайне ущербной и вырожденной ситуации, переход от которой к периферийному капитализму – уже прогресс, они разумеется, не могут. Отсюда проистекает абсолютно естественное желание вернуть времена господства «утилизационной экономики» — то есть, основание тех самых процессов, которые ставят «креативный класс» в оппозицию действующей власти.
Подобное у представителей иных социальных слоев вызывает удивление – ведь нельзя сказать, что представители «креативного класса» бедствуют при нынешнем политическом курсе. Более того, их доходы заметно растут и уровень жизни увеличивается. Но, как сказано выше, для подобного удивления нет оснований – все происходит абсолютно логичным образом: ранее бывшие (почти) элитой общества, его представители теперь страдают (без шуток) от «подъема» иных слоев населения.
Но следует сказать и еще об одном факте – как сказано почти в самом начале, особенностью мышления «креативного класса» выступает «креатив» — т.е. творчество по желанию заказчика. Эта твердая уверенность в необходимости «заказчика» для любых процессов приводит к крайне волюнтаристскому сдвигу в миропонимании. Волюнтаризм сам по себе характерен для постсоветского мышления – а тут получается, что можно говорить о «волюнтаризме в квадрате». Подобная особенность приводит к резкой персонализации протеста «креативного класса» — то есть, к сведению этого протеста к борьбе с конкретными персонами. Таковой персоной был небезызвестный Владислав Сурков (как ирония судьбы – который и ввел само понятие «креативный класс»), таковой персоной выступает ныне Владимир Путин, являющийся в представлении «креативных» единственным «заказчиком» современного положения.
* * *
Таким образом, оппозиционные выступления «креативного класса» связаны, прежде всего, с переходом от постсоветской экономики с его сверхприбыльным «утилизационным сектором» к «нормальной» экономике страны периферийного капитализма. Что конечно, само по себе не сахар, но никаких возможностей «вернуться в прошлое» уже не существует. Поэтому, несмотря на то, что данное движение кажется борьбой против периферийного капитализма, смысл у этой борьбы нулевой: нынешнее жалкое положение нашей страны есть закономерное следствие прохождение периода «утилизаторства» и «новой экономики», которая и породила «креативный класс». Но даже если бы подобное удалось, то единственной возможностью – кроме полнейшей катастрофы – было бы новое продвижение к месту капиталистической периферии.
Почему – надо говорить отдельно, пока же можно отметить, что никакого движения в сторону более справедливого и даже более устойчивого общества от элитаристского, по своей природе, протеста ожидать невозможно. Представители «креативного класса», основной идеей которых является отличие (в лучшую сторону) от окружающих, и соответственно, требование для себя высокого места в общественной пирамиде, неспособны стать основанием для движения вперед. Для этого нужно нечто совершенно противоположное, и уж однозначно, не связанное с периодом «утилизации».
А порождения «эпохи Хаоса» способны творить только хаос и ничего более…
