На первый взгляд кажется, что революции свершаются неожиданно. Дескать, вот был царь – и нет царя. Была Империя – и нет Империи. Раз – и «Русь слиняла за три дня», городовые на улицах сменились множеством граждан с красными бантами, а вместо неизменных молебнов города захлестнула истерия митингов. Но это впечатление обманчиво. И дело даже не в том, что Революция 1917 года была не первой в русской истории – за 12 лет до нее (промежуток исторически ничтожный) Россия уже пережила похожие события, названные впоследствии «революцией 1905 года». И даже не в том, что о свержении самодержавия к 1917 году говорили открыто по всей стране, от хлебных очередей до благородных собраний, а огромный аппарат «охранки» уже не мог этому воспрепятствовать. Дело в другом – Революция была всего лишь вершиной того огромного айсберга, который можно назвать «русский кризис», и который захватывает десятилетия. Свержение царя, а затем – и Временного Правительства, установление Власти Советов, победа в Гражданской войне и создание государства диктатуры пролетариата – а именно все это и можно назвать Революцией 1917 года – завершала огромный исторический процесс, корни которого лежат далеко от времени, которое официально считается Революцией.
На самом деле, проблему у Российской Империи начались задолго до этого. Петровские реформы обеспечили стране 200 лет жизни – жизни на границе с крайне агрессивным, сильным и развитым врагом. Проведенная реформатором пересборка общества, несмотря на свою ограниченность, позволила создать достаточно передовое (по многим параметрам) государство, которое не просто смогло сохранить независимость России, но и играло определяющее значение в жизни Европы. Русские полки вступали в Берлин и Париж – а иностранные захватчики никогда не были в Санкт-Петербурге (один, правда, побывал в Москве – но для него это кончилось очень плохо). Из периферийной и локальной культуры, интересной лишь с этнографической точки зрения, Россия превратилась в передовую культурную державу, наука и искусство которой вошли в «золотую сокровищницу» мировой цивилизации. Достоевский и Толстой, Чайковский и Римский-Корсаков, Лобачевский и Менделеев – перечислять россиян, вписавших свои достижения в развитие человечества можно долго…
Казалось — страна вступила в период своего «Золотого века». Но энтропия брала свое. Первые «звоночки» вызревающего кризиса стали появляться задолго до 1917 года – еще тогда, когда, звезда Российской Империи ярко сияла на небосклоне. Еще в начале XIX века многим стало понятно, что что-то в стране происходит не так. Причем речь шла не о т.н. «передовых людях» — речь шла о самих государях российских. Начиная с Александра Первого, русские цари начали понимать, что экономическая основа государства – крепостное землевладение – уже не может рассматриваться однозначно твердым фундаментом. И дело не только в морально-этических соображениях о сути владения людьми, и о продажи их, подобно скотине. Дело в другом – в том, что существующая система однозначно не могла ничего сделать с главной проблемой страны – низким прибавочным продуктом. Именно этот факт выступал в роли того «дамоклова меча», что постоянно висел над головой блистательной Империи и намекал на скорый конец «Золотого века».
Петровские реформы смогли создать государство, которое смогло бы эффективно существовать на этом бедном «субстрате». Более того, они позволили создать такие системы – вроде описанного мною «мира знания» или идеи служения Родине — которые существовали, почти ничего не потребляя. Но проблема была в том, что противники страны в это время имели активно развивающиеся экономики, показывая, что наступит время – и эти преимущества России исчезнут. К чему эффективное использование прибавочного продукта, если экономика Англии производит его в разы больше на человека, нежели Россия? К тому же, после екатерининской «Жалованной грамоты» петровская «служилая система» стала активно разлагаться, дворянские поместья все больше напоминали прежние «вотчины». Личная жизнь и личные интересы снова выходили на первый план.
С этим надо было что-то делать. С одной стороны, помещики упорно не желали модернизировать свое хозяйство – и мечта Екатерины о том, что «освобожденные» дворяне станут проводниками «культуры» и, прежде всего, передового земледелия, оказалась ошибочной. С одной стороны, большинство из владельцев имений предпочитали не вкладываться в прогрессивные методы хозяйствования, а по-старому, собирать некий прибавочный продукт с крепостных (не важно, барщиной или оброком) – с того и жить. А чего бояться – этот минимум с крепостных «содрать» все равно удасться. А с другой – правительство понимало, что именно эта система и позволяет обеспечить хоть какое-то, но наполнение казны. Освобождение крестьян грозило разорением поместий – потому, что ничтожность прибавочного продукта не позволяло помещикам иметь достаточно средств для построения эффективного хозяйства, а крестьянам – для того, чтобы платить требуемые подати (без угроз кнута).
* * *
Перед этими Сциллой и Харибдой Россия простояла десятилетия. Александра Первого сменил Николай Первый, а того – Александр Второй, а столь очевидная десятилетия назад идея о необходимости освобождения крестьян так и оставалась идеей. И только когда поражение в Крымской войне показало, что модернизация совсем уж неизбежна, то было решено провести ее в жизнь. Вообще, об этой реформе Александра Второго сложилось мнение, как о половинчатой и недостаточной – поскольку освободили крестьян без земли, более того, обложили крайне тяжелыми выкупными платежами. Но, как не удивительно, это – практически единственно возможный вариант: разорение помещичьих хозяйств в ином случае поставило бы крест на почти всем товарном производстве зерна в стране, поскольку именно помещики имели хоть какую-то товарность. Однако и в этом случае товарность была крайне низкой – а потребности в хлебе для экспорта все увеличивалась. Очередная волна модернизации, произведенная капиталистической Европой, требовала ответа – иначе стране грозила судьба Китая. Это приводило к усилению налогового давления на крестьянина, и соответственно, еще больше отдаляло возможность технологического перевооружения сельского хозяйства. К концу века стало понятно, что страна угодила в классическую ловушку…
Эта ловушка приводила к еще более ускоряющейся деградации элиты. Невозможность легкой модернизации имений вела к тому, когда помещику было гораздо проще прокутить, пропить свое состояние, нежели попытаться перейти «на новый уровень» хозяйствования. В результате русские землевладельцы проводили чуть ли не большую часть времени в Париже или Ницце, в которых русский язык слышался едва ли не чаще, чем французский. Там «лучшие люди страны» удивляли «аборигенов» своим небуржуазным шиком, а в это время на их Родине крестьяне пахали деревянной сохой. Проблема с национальным рынком – а какой может быть рынок, если 80% населения почти не вовлечены в товарное производство – приводил к тому, что единственным надежным источником средств было государство. В результате российский бизнес, формирующийся в конце века, приобретал устойчиво коррупционные черты, когда «знакомство» при дворе приносило во много раз больший доход, нежели привнесение каких-либо технических инноваций. Это приводило к парадоксальной ситуации, когда российский «мир знания» был, по крайней мере, на мировом уровне, но уровень технологий в стране был крайне низок. Ученые и изобретатели буквально оббивали все пороги с предложениями чего-то улучшить, внедрить, усовершенствовать – но, в основном, напрасно.
Это вам не Запад с его патентами ради стимулирования инноваций. Уникальная особенность российского «мира знания» не просто игнорировалась, а практически отрицалась государством. Зато, в противовес этому, чем дальше, тем более официально поддерживалась совершенно нелепая идея консерватизма, смертельная для страны. Правящие классы не замечали огромности нависшего над ней кризиса (вернее, это «незамечание» и было самым верным признаком близкого конца). Считать, что все хорошо, и проблема лишь в некоторых бунтовщиках, «мутящих воду» в ситуации, когда большая часть населения страны живет не просто в нищете, но в условиях, соответствующих по уровню Средним векам, когда за пределами освещенных электричеством европейских городов, с трамваями, водопроводом, телеграфом и парижской модой, протекает совершенно иная жизнь, было самоубийством.
Разумеется, это не означает, что проблема вообще не осознавалась – нет, частично она под видом «земельного вопроса» периодически поднималась. Не осознавалась ее глобальность и важность для страны. Ну да, крестьянам не хватает земли – но ведь при этом идет экономический подъем, строятся заводы, открываются магазины и банки – как-нибудь, и это уладится…
* * *
Не уладилось. Первый раз «рвануло» в 1905 году – вначале было позорное поражение в Русско-японской войне (уже не от коалиции передовых держав, как в Крымской, а от бывшей еще недавно дикой и феодальной Японии), а затем в виде революции (пусть и проигравшей). Тогда стало ясно, что невозможность модернизации основной части России является ахиллесовой пятой страны. Я не буду вдаваться в анализ причин поражения в войне, скажу лишь, что оно было закономерным. То, что ничтожная по размерам Япония победила евро-азиатскую державу, было связано с тем, что держава эта была огромна только по размерам и числу населения, но на самом деле, ее модернизированная часть (только и значимая при современных конфликтах), была сравнима с этим маленьким островом. (Например, значительная часть русских боевых кораблей строилась за границей, так же как и у Японии). Что же касается революции, то причины, приведшие к ней, указаны выше – отмечу только, что ограниченность национального рынка приводила, помимо всего, и к крайне тяжелому положению рабочих, за счет низкой оплаты труда которых местная буржуазия компенсировала низкий уровень прибыли. А то, что вслед за рабочими восстаниями заполыхали помещичьи усадьбы – означало, что «земельный вопрос» уже не просто «назрел», а перезрел…
Революцию удалось подавить – слишком мала была сила рабочих, а крестьяне были слишком разобщены. К чести Николая Второго, он, в отличие от своего отца, все-таки признал проблему с крестьянством, и даже попытался ее решить — через реформы Столыпина (и не только. Например, были отменены выкупные платежи, что должно было дать крестьянам хоть какие-то средства). Но, разумеется, уровень понимания данной проблемы был крайне низок – и столыпинская реформа провалилась. Тут требовались уже не «припарки» и «микстуры» – а «хирургия», подобная петровской – но николаевский режим на это был не способен. Кстати, сейчас принято изображать последнего русского царя неким слабовольным страдальцем, который хотел только хорошего, но у которого не хватало воли, чтобы расправиться с врагами России. Так вот, реальный Николай не имел с этим образом ничего общего, он был, в общем-то, волевым и целеустремленным человеком, старающимся изменить Россию. Он, например, не задумываясь менял министров, а после поражения в Русско-японской войне произвел перевооружение армии. Был построен современный флот. Николай активно занимался проблемами т.н. «нациостроительства» — например, удивляющий нас поворот к Православию был, на самом деле, попыткой построить российскую нацию на манер формирования европейских наций эпохи модерна.
Но так же, как и с «земельным вопросом» все это были «мертвому припарки» — ни одну стратегическую проблему так решить было нельзя. Нужна была опора на иные силы, нежели существующий правящий класс – но этой опоры у царя не было. Буржуазия была слаба – как указано выше из-за проблем с рынком, а опираться на что-то иное царь не мог. Поэтому все действия Николая вели только к ухудшению ситуации.
* * *
Революция в России была более чем закономерна. И если успешное подавление ее в 1905 году было связано с отсталостью страны, с разобщенностью масс, то это значило, что следующий раз сделать так уже не получится. Любая модернизация, хоть немного увеличивающая национальную связность, например, рост рабочего класса или минимальное просвещение крестьян (что было нужно для конкуренции с Западом), приводит к ослаблению возможности для подавления. Так и случилось – в 1917 году даже казаки, в прошлом успешно выступавшие в роли «универсальных карателей», отказались бороться со своим народом. Первая Мировая война выступила в роли катализатора перемен, мобилизация масс на фронт привела к разрушению патриархального «русского мира», на который так старался опереться государственный консерватизм. Миллионы вчерашних крестьян, одетых в серые шинели, тем самым переводились из века XVII-XVIII в век XX, с его высоким уровнем коммуникации друг с другом, с умением выполнять групповые действия, и не бояться перемен. В отличие от европейца, который в окопах жил в столь же привычном ему индустриальном мире, русский крестьянин тут «перескакивал» в иную эпоху, и для него многое меняло свою ценность…
И вот нарыв, что набухал десятилетиями, лопнул. Кровь и гной хлынули из него, заливая все вокруг, и казалось, что Россия сошла с ума. Отречение Николая на станции Дно было связано с пониманием царем того факта, что страна уже не подчиняется ему. Судорожное стремление сделать из России государство, равное современным, предпринимаемое в годы войны, только усугубило положение. Армия была с трудом, но модернизирована, но вот все остальное хозяйство представляло собой крайне эклектичную смесь самых разных форм. Война всегда и везде – по определению бардак, но тут был «бардак в квадрате». Снабженческий, транспортный, промышленный и сельскохозяйственный кризис — как проявление общего кризиса – сотрясали государство. Армия не получала патронов и снарядов – хотя деньги на это выделялись регулярно. В городах выстраивались хлебные очереди – а в это время в Сибири гнил хлеб. Станции были забиты неизвестным количеством вагонов, а в это время все ведомства отчаянно вырывали их друг у друга. В столицах шумели банкеты, поднимались бокалы с шампанским «за победу русского оружия», а в это время в деревне зарастали поля. Царица писала Николаю письма, где требовала его показать силу и стать «настоящим государем» – но в это время даже офицеры отзывались о самой царице в крайне нелицеприятных выражениях. Наконец, в сам момент Революции не помогли ни казачьи сотни, ни пулеметы на крышах домов – казаки и пулеметчики первыми надели красные банты. Именно поэтому Николай был вынужден подписать «то самое» отречение – в пользу брата, хотя все понимали, что это – только формальности, Россия стала Республикой.
Империя, построенная Петром, рухнула. «Февральская Республика» не стала конечной точкой падения — хотя бы, потому, что не было в стране ни силы, ни идеи, которая смогла бы объединить ее, сделаться точкой сборки нового общества. Никто не знал, как решать возникшие проблемы, и главное, что конкретно надо решать. «Февральская республика» не просуществовала и года, за это время «перепробовав» массу вариантов «точек сборки» — масса сил, от кадетов до эсеров пыталась предложить свой вариант, но напрасно. Более того, страна пережила правоконсервативный «Корниловский мятеж» — но он провалился так же, как и идеи кадетов или меньшевиков. Страна рухнула в кипучую деятельность митингов, выступлений, деклараций и программ, но основная проблема – как быть с землей и с войной – откладывалась «на потом». По тем же причинам, что и ранее – отдать землю крестьянам означало: лишиться хлеба. Заключить мир означало: позволить дезертирам решать судьбу государства, т.е. ликвидировать его, разом обрубить всю международную политику. Т.е., лишиться России. И кажется, многие подспудно понимали, что все это «торжество демократии», митинги и красные банты рано или поздно, но закончатся некоей катастрофой…
И они были, в общем-то, правы. Катастрофа наступила. Россия прошла по самому краю бездны небытия, когда мало кто мог быть уверен и выживании страны. Я уже писал об Великой Октябрьской Социалистической Революции 1917 года, и буду писать еще, поскольку это отдельная большая тема. Пока же отмечу, что данная Революция представляет собой совершенно невозможный с «классической» точки зрения способ выхода из самой страшной ловушки в истории. Способ, настолько невозможный, что даже после успешного его завершения огромное число людей так и не поверило в то, что выход был найден. Они остались уверены, что «Россия умерла», а возникшая на ее развалинах Советская Республика есть не Россия, а нечто иное. Спорить со сторонниками этой идеи бессмысленно – хотя бы потому, что они давно в могиле. Но тут дело даже не в том, что пресловутая «Совдепия» возникла на исторической русской территории и была населена исторически населяющими эту территорию народами – кроме их тут больше ничего не было. Тут важнее другое – построение «с нуля» столь сложной системы, которой является современное общество, невозможно. А Советская Россия, а затем СССР были, однозначно, очень сложным обществом, включающим в себя огромное число подсистем. Это означает только то, что большинство данных подсистем перешли к СССР от Российской Империи, образовав вполне жизнеспособное общество. Т.е., речь идет о классической пересборке, когда в момент кульминации катастрофы из остатков прежней системы строится новое общество.
* * *
Разумеется, «пересборка 1917 года» по своей глубине значительно превосходила «пересборку эпохи Петра». На этот раз дело не ограничилось только правящим слоем – под переформатирование попали практически все. Это понятно – в петровское время от страны требовалось лишь повышение эффективности государства, чтобы получить возможность противостоять давлению Запада. В 1917 году требовалось не просто повышение эффективности, но само выживание страны. Хотя основанием проблем было то же самое давление, ведущее к все возрастающему изъятию прибавочного продукта у крестьян, но в данном случае к этому прибавлялось уже ставшее общим разложение основных общественных институтов. Россия образца 1917 – это социальная система, не способная ни к чему. Живой труп, судьба которого предрешена. Спасение было в том, что, как уже не раз говорилось, полностью разложены были «верхние уровни» социального организма, пресловутая элита (которая представляла собой типичный пример «элиты периода упадка»). Нижние, глубинные слои данной системы были задеты гнилью значительно в меньшей степени.
Порой даже кажется, что Мировая война, поставившая страну на грань катастрофы, оказала благодатное влияние, не дав процессам перерождения перекинуться на эти здоровые части. Например, интеллигенция, бывшая столько лет носителем идей «знания» и самой прогрессивной частью общества, во втором десятилетии нового века стала демонстрировать совершенно иные черты. Отказ от гражданской тематики, от участия в «судьбе народа» и переход к пресловутой мистико-эмоционально-сексуальной сфере, т.н. «Серебряный век», на самом деле был проявлением процесса распада. Впрочем, это отдельная большая тема, скажу лишь, что данный поворот означал нечто большее, нежели просто смену художественной стилистике – поскольку автор всегда работает на потребителя своего творчества. И следовательно, изменялись не только вкусы некоторой маргинальной группы «творцов», изменялись вкусы и относительно большой части населения, связанного с «миром знания» — интеллигенции. Опасность полного перерождения ее из «общесистемного», направленного на общее благо, слоя, в слой, занимающийся только личными интересами (что мы видим сейчас, после «суперкризиса») полностью уничтожило бы тот «мир знания», который был одним из сильных сторон страны.
Но начавшаяся война и последующие за ней события помешали этому процессу, и более того, сделали «мир знания» одной из базовых подсистем, на основании которых была осуществлена новая «сборка». Это, впрочем, понятно – поскольку «мир знания» имел наибольшую негэнтропию, по сравнению с большинством российских подсистем. Более того – еще до того, как российское общество было погружено в хаос катастрофического распада, «мир знания» стал оказывать определенное влияние и на другие общественные подсистемы. Например, на промышленных рабочих. Еще народники считали, что просвещение народа является одним из важнейших дел на пути к революции. Но крестьяне, которые и представляли собой подавляющую часть народа, просто по характеру своей деятельности крайне плохо подходили для просвещения. Другое дело – рабочие. В отличие от крестьянского труда, представляющего собой веками повторяющиеся процессы, работа на промышленном производстве, особенно модернизированном, требовала определенной гибкости мышления.
Это разрушало тот барьер, что лежал между рабочим и интеллигентом: и тот, и другой говорили «на одном языке» — языке модерна. В результате чего менее энропийная система получила возможность влиять на более энтропийную – а именно, интеллигенция (особенно революционная) на рабочих. Человеку разумному вообще присуща потребность в новых знаниях, и только огромное количество проблем с их получением ограничивает тягу к ним. А тут сошлись два условия: интеллигенция была готова просвещать, а рабочие – просвещаться. Причем речь может идти не только о революционной литературе и теории – так же охотно рабочие воспринимали и «знания вообще» и даже произведения искусства. Удивительное дело, но они, вопреки господствующим представлениям, могли потратить немалые – по тем временам – деньги на концерт Шаляпина или на покупку книги. Данная черта рабочих очень сильно проявилась в период Революции и во время становления СССР – но об этом позже.
Я тут сознательно не упоминаю классовый интерес и классовую борьбу – потому, что рассматриваю проблему в рамках иной парадигмы. Но следует понимать, что само осознание рабочими своих классовых интересов есть не что иное, как проявление присущего этому социальному классу низкого «внутреннего информационного сопротивления». Поэтому рабочий приобретает способность легко (относительно) усваивать достаточно абстрактные идеи и распространять их в своем окружении. Более того, рабочие, имеющие обширный опыт реальной работы, гораздо более активно, нежели интеллигенция, переносят эти идеи в реальность. Собственно, они способны преодолеть главную проблему интеллигенции – отсутствие опыта в организации сложных процессов, которая значительно ограничивала и революционную деятельность – при общих революционных интересах огромной части «мыслящего слоя» к организации реальной борьбы переходила только небольшая ее часть. В свою очередь, рабочие-революционеры не только хорошо усвоили опыт разночинской борьбы, с его конспирацией, организацией подпольных групп и т.д., но и оказались способны «транслировать» этот довольно локальный опыт на значительные коллективы.
Именно эта способность рабочего класса позволила ему стать основанием для будущей сборки. По-сути, успех «пересборки» страны обеспечивался именно этими вышеупомянутыми наиболее негэнтропийными системами: «миром знания» и рабочим классом. Причем, «мир знания» был представлен тут не просто интеллигенцией, как таковой, а созданным ей определенной системой идей, представлений и норм, которые та выработала за долгое время своей работы. Разумеется, можно упомянуть еще и представление о социальной справедливости, но оно, как не странно, включено в вышеупомянутый «мир знания» и является ключевой его частью. Стремление к справедливости так же связана с особенностью мышления – в противовес «инстинктивному» стремлению к иерархии и неравенству, которая противостоит знанию, как таковому. На самом деле, эта «инстинктивность» так же социальна, но разбирать подробно данный вопрос тут нет смысла – это отдельная большая тема. Именно поэтому русская интеллигенция, как таковая, оказалась столь сильно охвачена идеей справедливости — и именно поэтому она отказалась от нее после поражения процессом разложения в предреволюционное и послереволюционное время, когда процессы разложения интеллигенции стали очевидны.
Но дело уже было сделано – «мир знания» был передан в «надежные руки» рабочих и тех представителей образованного слоя, что еще оставались непораженными. Наступил ключевой момент – момент, когда из указанных предпосылок произошло зарождение локуса новой социальной структуры – той самой, что стала зародышем будущей сверхдержавы…
