В 1998 году было много событий. И печальных, и радостных, и великих, и малых. Например, в этом году прошли очередные Зимние Олимпийские Игры, Россия ратифицировала Европейскую Конвенцию прав человека и основных свобод и признала юрисдикцию Европейского Суда, Индия и Пакистан вошли в состав «ядерного клуба», Микрософт выпустила Windows 98, а в США была основана компания Google. Да и вообще, мало ли что происходит за год: во множестве стран избирались и переизбирались президенты, террористы что-то взрывали, а ученые – что-то открывали. Умер Френк Синатра и Карлос Кастанеда, произошло землетрясение в Афганистане (погибло несколько тысяч человек) и в Турции (144 человека), в Венесуэле избран Уго Чавес, а в Армении – Роберт Кочарян, запущен первый модуль МКС и подписан договор об экономическом сотрудничестве между Россией и Украиной. В общем, жизнь била ключом…
Но большинству россиян 1998 год запомнился одним-единственным событием, которое теперь навсегда связано с ним. Речь идет, конечно, о пресловутом «дефолте». Еще 14 августа Борис Ельцин заявил о том, что дефолта в стране не будет, а уже 17 – правительство объявило дефолт. Я не буду подробно описывать данный процесс, поскольку это было сделано уже несчетное количество раз, скажу лишь, что «падение» рубля в три раза оказалось не слишком приятным сюрпризом для российских граждан. Все сбережения обесценились, причем часть из них вообще «сгорела» вместе с разорившимися банками – что надолго отвадило россиян от мысли «скопить на старость». Вместе с тем, какого-то особо «жесткого» падения российской экономики не произошло – провал вскоре сменился ростом. Многие связывают данный момент с деятельность правительства Примакова, который пришел на смену «киндерсюрпризу» С. Кириенко, но на самом деле, столь быстрое «выправление» российской экономики после «августа 1998», ИМХО, имеет более системные причины.
Впрочем, в данном контексте это не важно. Отмечу только, что, несмотря на огромные потери, кризис 1998 года не стал для России какой-то особенно важной точкой. Как говориться, дальше пола не упадешь, а российская экономика с начала 1990 балансировала около этого пресловутого «пола» (или «дна»). Поэтому восстановление ее после «дефолта» было не намного сложнее, нежели восстановление без «дефолта», и именно поэтому российские граждане, по сути, отделались только испугом. Однако, не все было так просто…
Дело в том, что пресловутый «дефолт 1998» на самом деле являлся всего лишь одним эпизодов в огромном действии, именуемом «кризис 1997-1998 года». Или, еще точнее, «Азиатский финансовый кризис 1997—1998 годов». Именно он – через резкое снижение цены на нефть – привел к тем причинам, которые стали основанием для «августовского дефолта» (снижение реальных поступлений в бюджет привело к росту заимствований, «пузырь» которых и лопнул в пресловутом августе). Однако помимо обесценивания сбережений россиян и отставки правительства Кириенко этот самый кризис принес немало других изменений, гораздо более важных. Прежде всего можно указать на то, что огромное количество валют «повторили путь» рубля, так, таиландский бат обесценился сначала на 148 %, а индонезийская рупия -на 228 %. Вместе с «киндерсюрпризом» в отставку вылетел и гораздо более именитый индонезийский диктатор Сухарто, просидевший на своем посту аж с 1968 года. Но все же, политические и даже экономические последствия «Азиатского кризиса» не являются самыми главными. Они, конечно, были крайне неприятны – регион «лихорадило» более двух лет – но в 1999 году экономика все же пошла в рост. А где-то к 2001-2002 году большинство государств Юго-Восточной Азии полностью восстановили свое благосостояние.
Однако если выйти за рамки «традиционного» понимания экономики с ее привычными «индикаторами», вроде инфляции или падения котировок на бирже, то можно увидеть, что потери стран Юго-Восточной Азии были намного выше. Более того, они были настолько велики, что, по сути, привели к изменению направления развития человеческой цивилизации в целом (а обесценивание рубля на этом фоне выглядит вообще безобидной игрушкой). Подобное утверждение может показаться излишне драматичным, однако это именно так. Попробую объяснить, почему…
***
Если вспомнить время, непосредственно предшествующее «Азиатскому кризису», то можно сказать, что оно было, прежде всего, годами «азиатских тигров». Так в 1980-1990 годы называли группу стран Юго-Восточной Азии, достигших (как тогда думалось) неслыханных успехов в плане строительства современной экономики. Особенно сильно эти успехи впечатляли жителей распадающегося СССР, где появление неслыханных до того лейблов на изделиях бытовой техники (“made in Táiwān”,”made in Korea” и т.д., вплоть до “made in Malayzia”) приводило граждан в чувство глубокой зависти. Дескать, вот были отсталые страны, практически варвары (в расистском постсоветском сознании) — и как «скакнули» вперед, телевизоры и холодильники (а так же, мониторы, жесткие диски, материнские платы и другие изделия «хайтека») выпускают. Для постсоветского человека, занятого или бессмысленной работой на умирающих советских заводах, или не менее бессмысленной (и беспощадной) челночной торговлей, подобное положение казалось верхом успеха. «Корейский путь», «сингапурский путь», «гонконгский путь» и т.д. казались для измученного кошмарами 1990 годов постсоветского человека движением к несбывшемуся Раю…
Но если большинство «Азиатских Тигров» вызывало просто восхищение, то была страна, перед которой постсоветские граждане буквально поклонялись. Это, конечно, Япония. Сама по себе, «японофилия» — порождение даже не постсоветского, а позднесоветского времени. С тех времен, когда советские люди на многочисленных выставках и конгрессах стали знакомиться с достижениями своего «восточного соседа», у них зародилось известное чувство неполноценности. Действительно, японцы оказались удивительно успешными именно в тех областях, которые были важны для обывателя эпохи конца СССР. Они делали прекрасные автомобили, бытовую технику, электронику, компьютеры и одежду. Это создавало образ крайне высокотехнологичной и развитой страны (не чета «убогому совку»), «страны будущего», что — по представлению позднесоветского обывателя — определялось количеством «гаджетов» на квадратный метр. В позднем СССР ходили легенды (вернее, «полулегенды») о загадочных японских унитазах с кнопочным управлением, о кранах, включающихся автоматически, и так же включающемся свете, о телевизорах в кармане и прочих невиданных доселе вещах. «Полулегенды» — потому, что подобные устройства действительно существовали (и существуют до сих пор), однако ничего сложного и высокотехнологичного в них нет, а единственная причина популярности подобных решений в Японии – крайняя дороговизна природных ресурсов (за исключением карманных телевизоров, которые просто никому не нужны). На самом деле, настоящим чудом был не кран с емкостным датчиком, включающийся при приближении рук (подобную вещь мог смастерить и школьник), а факт того, что советский гражданин мог не думать о перерасходе воды. Но это, впрочем, уже другая тема…
Впрочем, восхищенно отношение к Японии было характерно не только для умирающего Союза. Разумеется, у жителей Запада не было нужды восторгаться автоматическими кранами и другими подобными игрушками – они то прекрасно понимали происхождение этого «добра». Жителям Запада Япония внушала уважение другими показателями, более привычными для их мира. Это — огромный экономический рост, или, например способность занимать лидирующее положение в тех или иных отраслях. Скажем, японские автомобилестроители уже к началу-середине 1980 годов уверенно обгоняли своих американских и европейских коллег, пробившись даже на казавшийся недосягаемым рынок США. То же самое касалось и производства электроники, где «Страна Восходящего Солнца» методично выбрасывала одного конкурента за другим. В результате, к началу 1990 годов сложилась ситуация, когда покупатель в любой западной стране мог выбирать между японской электроникой или электроникой ее сателлитов, вроде Южной Кореи или Тайваня.
Но «японский прорыв» поражал не только, и даже не столько своей «мощью», сколько своей методичностью. Превращение проигравшей войну и оккупированной американскими войсками страны в первого «тигра», а затем и в самую развитую (пусть и не самую мощную) экономику мира поражало. Проклятые «самураи» удивительным образом усвоили тактику своих «белых братьев», сумев отделить «мух» от «котлет» — т.е. все идеологические изыски, типа «свободы предпринимательства» и «честной конкуренции» от реально работающих технологий (наподобие концентрации ресурсов на прорывных направлениях). В результате они сумели создать свою работающую модель индустриальной экономики, способной на равных конкурировать с подобными структурами западных стран. Начав с «тупого копирования» технологических достижений «европейской цивилизации», Япония быстро «проскочила» этот этап и перешла на уровень собственных разработок. Но подобное относилось не только к экономике. Например, то же самое происходило в системе образования, где от Запада бралось лишь то, что давало высокий уровень достижений, а всякие пропагандистские «фишки», вроде «свободы личности», легко отбрасывались.
Подобная тактика позволила Японии в короткий срок перейти от уровня «мастерской по дешевому копированию чужих конструкций» к возможности собственных разработок. И более – к гипотетическому пока еще уровню «производства знаний». К концу 1970 годов понятие «японская наука» перестало вызывать удивление, а мысль о том, что «узкоглазые обезьяны» могут легко обойти страны со столетними научными традициями, стала все чаще посещать «белых людей». Эта особенность «Страны Восходящего Солнца» пугала представителей Запада едва ли не больше, нежели японская экономическая мощь. Перед элитами Запада замаячил самый страшный кошмар, который только можно было представить. Дело в том, что при всем его кажущемся великолепии (и военном, и промышленном, и научном) у «белого человека» есть один «пункт», о котором мало кто говорит, но который от этого не становится менее важным. Речь идет о том, что современные западные элиты имеют очень малое представление о причинах своего могущества.
***
Это утверждение может показаться голословным: действительно, в течение нескольких столетий Европа, а теперь США «держат мир», выступая в качестве вершителей судеб миллионов (и миллиардов) людей. Как же в таком случае они могут оставаться господами, если не понимают, чем управляют? Но на деле, ничего странного тут нет. Да, Запад умеет использовать очень эффективные стратегии «мирового господства», вот только вот понимания механизмов их работы он не имеет. Единственным доступным методом их (стратегий) производства является метод случайного отбора – он же «метод тыка». Забегая вперед, отмечу, что именно тут и лежит ключ к пониманию причин западного господства – Европа всегда отличалась чудовищной скученностью и плотностью населения, в том это относится и к элите. Именно поэтому именно тут метод «тупого перебора» давал хорошие результаты – поскольку имелось огромное количество людей, способных на все, лишь бы победить в конкурентной борьбе. Банальная комбинаторика. Ну, и а затем, наиболее успешные из победителей могли «запомнить» удачную стратегию и применять ее далее. Отсюда проистекает известный «культ семейственности», характерный для западных элит — когда многие «элитарные семьи» насчитывают множество поколений (Ротшильды, Рокфеллеры, Морганы и т.д.). Ну, в самом деле, как же иначе передавать стратегии поведения, которые не отрефлексированы и не вербализированы, нежели не через семейное воспитание. Но при этом понимания, какие конкретно схемы и методы обеспечивают успех, эти самые семьи не имеют. В качестве «внутренней установки», судя по всему, применяются «генетические модели», согласно которым способность управлять передается «от отца к сыну» (именно отсюда постоянное «вылезание» «генетики» на всех уровнях, например, в постоянном желании найти «генетическое наследование интеллекта»).
Именно поэтому европейцы (и американцы) всегда снисходительно посматривали на всевозможных «туземных» правителей, пытавшихся скопировать их образ жизни и методы работы. Они то понимали, что ничего хорошего из этой «модернизации» не выйдет – по крайней мере, даже если и удастся построить современное производство, то перейти на следующий этап – с полноценной разработкой и наукой – уже не выйдет. В свое время известный английский адмирал Каннингхэм говорил по подобному поводу: «Чтобы построить новый корабль, нужно 3 года, чтобы создать новую традицию, нужно 300 лет». То есть всем «догоняющим» надо пройти через то же «столетнее сито» отбора успешных стратегий (а именно ими и являются пресловутые «традиции»), что и Западу (и, понятное дело, что у них нет для этого времени).
Данное правило было нарушено только одной страной, ставшей для Запада самым страшным кошмаром. Речь идет о СССР, которому удалось не только «выскочить» из самой страшной в истории ловушки (1917 год), но и создать полностью автономную систему «производства стратегий». Разбирать причины этого тут я не стану – я делал это ранее, и буду делать это далее в отдельных статьях. Пока же отмечу, что для «локализации» и блокирования этого кошмара Западу потребовались огромные усилия, начиная с «железного занавеса» и заканчивая разработкой огромной «мифологии тоталитаризма», призванной объяснить все успехи СССР воздействием диктатуры (вопреки общепринятому представлению, эта мифология разрабатывалась именно для «внутренних целей» Запада, для «согласования» советского взлета с господствующей «элитарной теорией», а вовсе не для войны с СССР).
Но если «советскую проблему» с трудом удалось блокировать – то с «японской» такое было провести уже невозможно. Запад (и прежде всего, США) потратили значительные средства на интеграцию «Страны восходящего солнца» в мировую экономическую систему (во многом, как раз в целях борьбы с СССР), в надежде на то, что «самураи» станут полностью ручными. И тут подобный облом! Вместо смотрящих в рот «белому господину» и повторяющих все его движения «желтолицых обезьян», люди Запада столкнулись с цивилизацией, способной конкурировать с ними на равных! Более того – способных за короткое время пройти тот путь, на который им самим потребовались века. Мысль о том, что «на самом деле газон не надо стричь триста лет, потому, что существуют иные методы его формирования» била «белого человека» «под дых». Вся его сложнейшая система производства общественной культуры, которая (по его мнению) и была основанием мирового господства, все эти столетние университеты, клубы, закрытые общества, все эти древние семьи, веками сохраняющие «тайну господства», все это «классическое образование» и великое искусство – все это, в этом случае, имело не большую ценность, нежели древние алхимические трактаты. Ведь в них так же говорилось, как получать те или иные нужные вещества (краски, лекарства) и они так же работали – пока не пришла «настоящая наука» и не превратила древнее искусство в забавный курьез.
***
Именно поэтому Япония оказалась единственной «незападной» страной, принятой в пресловутый «Золотой Миллиард». Разумеется, Западу не очень хотелось делиться своим «первородством», но ради такого случая пришлось пойти и на это. «Самураи» получили доступ на внутренние рынки западных стран, включая и высокотехнологичные. Они получили статус «почти белых», «неотличимых от белых» лиц, имеющих дело с «господами мира» на равных, входящих во всевозможные закрытые клубы и вообще, занимающихся такими вещами, которые представителям других народов не прощались. Японцы с удовольствием воспользовались предоставленными возможностями, начав формирование своей «сферы влияния» (например, в Южной Корее) и массовым вывозом капитала. Тем не менее, интеграция японцев в «западный мир» не принесла желаемого успокоения «белым господам». Даже «влившись» в мир «белого человека» японцы удивительным образом отказывались принимать все новейшие общественные тенденции – вроде сверхиндивидуализма– которые могли бы ослабить их «напор».
Получалось странная картина: вроде и одеты, как «люди», и университеты западные заканчивали, и по всему миру туристами ездят – но при этом ценят работу и ставят процветание фирмы и государства выше собственных удовольствий! Ведут бизнес по всему миру – но при этом не забывают о своей родине, не становятся подлинными космополитами. Мысль о том, «ниточки» от любой японской фирмы тянутся в Японию, была крайне неприятна и европейцам, и, особенно, гражданам США, привыкшим, что у них работает универсальный «плавильный котел», перерабатывающий лиц разных национальностей в мощь американского государства.
Особенно сильной «желтая опасность» стала в конце 1980 –начало 1990 годов, когда Япония «взяла» очередной рубеж: ее «душевой» ВВП превзошел американский (при разнице прироста в несколько раз). Если учесть при этом, что к собственной «мощи» «Страны Восходящего Солнца» прибавлялась «мощь» Южной Кореи, находящейся в японской сфере влияния, то иожно было предположить, что еще немного, и этот «тигр» сравняется по возможностям в мировым гегемоном.
Особенно опасным был японский рост в сфере т.н. «высоких технологий», рассматриваемых США своей «вотчиной». Хваленые японские роботы поражали не только советского обывателя, но и американских бизнесменов (у которых роботизация явственно начинала «буксовать»). Возникала предательская мысль, что в эпоху «нового технологического уклада» (который являлся одной из базовых составляющих общественного сознания Запада) войдут именно жители Восточноазиатских государств. Наконец, всевозрастающая экономическая активность этого региона угрожала и «святая святых» западной системы – центру деловой в активности. Он уже переместился в период между Мировыми войнами из Лондона в в Нью-Йорк, и это означало, что ничто не мешает ему «двигаться» дальше, на запад. Который, в данном случае, становится Востоком…
В общем, 1990 годы несли Западу в целом и США в частности не только одни победы (над СССР), но и достаточно большую неопределенность. Но в 1998 году эта неопределенность рухнула. Падение восточноазиатской экономики, в том числе и казавшейся непобедимой экономики японской означало одно: все прежние страхи оказались напрасны. Японцы, как выяснилось, оказались столь же мало понимающими в устройстве мировой экономики и политики что и все остальные. Никаких «тайных знаний» у них не было, и все японские достижения, были, скорее всего, результатом удачного стечения обстоятельств. «Японский путь», в 1980 и 1990 мыслившийся, как вполне реальная альтернатива западному пути, оказался всего лишь одним из вариантов «догоняющей модернизации». Никакого «перехода к постиндусттриализму» Япония не совершила, и по видимому, совершить неспособна. Пресловутые японские роботы оказались лишь небольшим приложением к огромной технологической цепочке, основную часть которой составляли низкооплачиваемые рабочие из стран Третьего мира.
***
В общем, тот образ «экономических самураев», готовых при помощи армад непобедимых роботов сокрушить западное экономическое господство, оказался разбитым. «Хромированно-электронный» облик Японии поблек и осыпался, открывая совершенно неприглядную реальность с коррупцией и бюрократией. И никакое восстановление экономики и даже экономический рост уже не способны были его вернуть. Представление о нации «железных трудоголиков» и «неистовых исследователей», готовых на все ради достижения поставленной цели начало сменяться представлением о нации «кавайных няш» и сексуальных извращенцев, покупающих ношеные трусики школьниц. А главным символом Японии вместо компьютера или робота в западном мире стал местный стиль мультипликации – пресловутое аниме (которое до недавнего времени вообще мало кого интересовало).
Подобное «снижение образа» и превращение бывших опасных противников в безобидных любителей «косплея» означало одно – «ночной кошмар» западной элиты не сбылся. И теперь можно вполне честно расслабиться и отдохнуть – никто и никогда больше не отнимет у нее пресловутое «право первородства». «Белый человек» снова получил право править миром – и очень скоро он ей воспользовался. Уже в следующем году начались бомбардировки Югославии, затем был Афганистан, Ирак, Ливия и т.д. Впрочем, тут более важным был момент распада СССР, которые перестал работать основным фактором сдерживания современного империализма. Но исчезновение какой-либо альтернативы существующему порядку, разумеется, не означало того, что этот порядок должен был оставаться неизменным. Из любой ловушки, как известно, можно выйти через полное разрушение системы. Именно поэтому кризис 1997-1998 года можно охарактеризовать не иначе, как «начало конца». И пусть подавляющее большинство (тогда больше, теперь меньше) уверено, что ничего не изменилось, и можно по прежнему надеяться на построение «нового технологического уклада», солнце старого мира уже явственно клонится к закату.
Однако об этом будет в следующей части. Пока же отмечу, что иного быть и не могло – даже если бы «азиатскому тигру» и удалось еще немного продлить иллюзии процветания. В конце концов, современный индустриальный капитализм имеет вполне конкретный диапазон существования, в том числе и касательно «технологических укладов», и, как показывает практика, выйти за их пределы он не может. Сейчас подобное свойство общественных систем становится все очевиднее – можно привести пример т.н. «теоремы о технико-гуманитарном балансе» Назаретяна. Ну, а если честно, то подобное марксисты утверждали еще более ста лет назад, в известном каждому советскому человеку утверждении о соответствии производительных сил производственным отношениям. Современный постсоветский человек с радостью отбросил марксизм – а зря! На самом деле вряд ли какая теория более точно описывает происходящее сейчас. Впрочем, впереди еще столько сюрпризов (правда, не всегда приятных).
И, напоследок, отмечу крайне интересный эффект: «падение» Японии привело к настолько большой уверенности элит Запада в своих силах, что они буквально «проспали» Китай. Мысль о том, что какая-нибудь незападная страна снова посмеет «бросить вызов» «белому человеку» до определенного времени мало кому приходило в голову – что и позволило Китаю совершить огромный рывок, прикрываясь образом «американской мастерской». И лишь в самое последнее время становится понятным, что эта «мастерская» проводит не просто независимую политику, но и политику, ставящую под сомнение нынешние центры мирового господства. Причем, с очень существенным отличием от Японии и прочих «азиатских тигров». Но это уже совершенно иная тема…
