В 1970 году американский философ и футуролог Элвин Тоффлер выпустил книгу «Шок будущего», в которой он предупреждал человечество о том, что очень скоро наступившее будущее разрушит все привычные представления. Впрочем, в историю человеческой мысли вошла его следующая книга, в которой автор более конкретно разбирал те изменения, которые должны были вызвать шок у его современников. Книга эта называлась «Третья волна» («The Third Wave»). Согласно ей, в самое ближайшее время мир должен был вступить в мир фундаментальных перемен, превосходящих по значимости все, что было до этого. Эти перемены автор называл «третьей волной» развития человечества. Тоффлер выделял три подобных фундаментальных этапа: «первая волна» — доиндустриальное общество (обыкновенно соотносимое с традиционным); «вторая волна» — общество индустриальное, которое, собственно и было господствующим в период написания книги; и наконец, общество постиндустриальное (Тоффлер использовал термин «сверхиндустриальное»), которое должно сменить общество индустриальное в самое ближайшее время.
Можно увидеть, что по степени значимости тоффлеровские «волны» намного превосходят «традиционные» этапы, выделяемые современной историографией. Тоффлеровская «первая волна» охватывает, по сути, всю письменную и дописьменную историю человечества до относительно недавнего времени. Все – от египетских фараонов и шумерских лугалей, от поселений Мохеджо-Даро и империй Ксеркса, походов Александра Македонского и строительства Великой Китайской стены, триумфа Цезаря, проповедей царевича Гаутамы, набегов Атиллы, создания империи Карла Великого, завоеваний Чингисхана, открытия Америки и создания Британской Империи – собственно, большая часть Истории оказывалась «спрессована» в один период. В нем нет особой разницы между Александром Великим и Людовиком XIV, главное то, что основным видом человеческой деятельности выступает сельское хозяйство, которое и определяет главные черты цивилизации.
И только с момента возникновения крупного машинного производства наступает период «второй волны». Обыкновенно ее начало отсчитывают с конца XVIII века, хотя более верно отнести его все же к началу века следующего. Для данного периода, называемого обыкновенно индустриальным, «центр тяжести» цивилизации переносится с сельского хозяйства на промышленное производство. Вместо огромной массы народа, кормящегося со своей земли возникают огромные массы, сконцентрированные вокруг крупных производств. Деревни вымирают, города растут, «энергетика» человечества переходит с «естественных источников» (мускульная сила человека и животных) на использование ископаемого топлива, ее мощь возрастает на несколько порядков. В конце концов, человек овладевает атомной энергией, выходит в космическое пространство, погружается в океаны, изобретает компьютер и создает массовое искусство.
* * *
И вот с этого момента Тоффлер переходит от создания своей классификации мировой истории к, собственно, футурологии. Он объявляет, что вслед за «второй волной» или индустриальным обществом человечеству придется иметь дело с т.н. «третьей волной». Это само по себе было весьма необычно – ведь если пресловутая «первая волна» продолжалась тысячелетиями, то у «второй волны» еще только все начинается. Но американский футуролог ограничивает время существования «второй волны» самыми ближайшими годами, заявляя, что очень скоро большинство привычных элементов индустриализма станут таким же архаизмом, каким являются сейчас (в начале 1980 годов) элементы традиции.
Разумеется, Тоффлер был не первый, кто объявил о «начале новой эры». Сам термин «постиндустриальное общество» был введен в оборот еще в 1950 годах, когда на основании массового роста «среднего класса» был сделан вывод об изменении общественного устройства. Еще большую важность имело происходящее в это время возрастание роли науки и НИОКР в системе общественного производства. Все 1950-1970 годы в мире шел процесс возрастания числа ученых и инженеров, увеличение уровня образованности общества (высшее образование, в довоенном мире бывшее элитарным признаком, становилось доступным широким слоям населения), роста скорости смены технологий. Эти перемены резко контрастировали как с прежней, размеренной жизнью в традиционном обществе, так и со ставшей привычным образом жизни индустриального города. Кроме того, на данный процесс накладывался бурный рост систем телекоммуникации (телефонной, факсимильной, телетайпной) и не менее бурное развитие «традиционных» способов распространения информации (журналов и книг, в том числе, научных). И наконец, период «быстрого прогресса» принес повышения значимости профессионалов (ученых, инженеров, менеджеров) по сравнению с традиционными «хозяевами» (акционерами, владельцами бизнеса).
Кроме того, не следует забывать, что послевоенное время было временем непрерывного повышения уровня жизни всех социальных слоев и «сближения» их уровня потребления. Бедные становились сытыми а богатые инвестировали средства не в собственное потребление, но в новые виды производства. Развитие системы социального обеспечения общества привело к изменению соотношений низших и высших слоев – из «общества 1/5» мир превратился в «общество 2/3». Ушли в прошлое толпы нищих, думавших только о куске хлеба и готовых на любую работу, ради этого «осаждавших» биржи труда. А равным образом мог быть отнесен к прошлому и мир богачей, окруженных массой слуг и «клиентов» и открыто считающих всех остальных «быдлом», не стоящим их внимания. Вместо этого (как казалось) выстраивается новое общество, общество «социального партнерства», в котором равные, по сути, люди заключали взаимовыгодные сделки. Капиталисту нужны работники для приращения капитала, а работникам нужен капиталист для того, чтобы иметь возможность работать. Все довольны. Даже прежнее слово «хозяин» или «владелец» (не говоря уж о «господине») сменилось нейтральным словом «работодатель».
Наконец, существенные изменения произошли и в области внешней политики. Если еще недавно она представляла собой «собачью свалку» империалистических держав, готовых на все, лишь бы «урвать» себе новые рынки и устроивших ради этого две мировые войны, не говоря уж о бесконечных колониальных войнах. Теперь же все было иначе: во-первых, эпоха колониализма завершилась, и к 1970 годам последние признаки прежней системы канули в лету. А во-вторых, на смену военному способу решения конфликтов пришел дипломатический. Европа, этот старый «гадюшник», в котором издревле войны были обыденным явлением, неожиданно забыла все старые склоки и начала «сколачивать» единое пространство. Кто бы мог подумать еще недавно, что немцы, французы, итальянцы, голландцы, англичане, веками убивающие друг друга из-за ничтожных клочков земли, смогут создать Единое Экономическое Сообщество (1957 год), а с 1979 года начать создавать единое валютное пространство?
Но все это еще ничего по сравнению с главным – с тем, что «мировой конфликт» между США и СССР был разрешен мирным способом. До этого даже помыслить о том, что противостояние подобного уровня может быть снято без разрушения одной из сторон (как случилось, например, с германо-британским противостоянием конца XIX века, так же характеризовавшимся гонкой вооружений, «периферийными конфликтами» и иными признаками холодной войны, каковой и являлась). Но в случае с советско-американским конфликтом все было совершенно иначе (речь идет, конечно, о представлении начала 1980 годов). Проводимая советским руководством политика «Разрядки», приведшая к заключению договоров об ограничении вооружений, свидетельствовала о том, что эпоха взаимного противостояния подходит к концу. Наверное, ни у кого в это время не возникало мысли о том, что война может быть хоть сколько привлекательной, более того, «движение за мир» стало мейнстримом мировой политики и казалось, что это абсолютно естественное ее состояние (о том, что случиться в самом ближайшем будущем никто не догадывался).
* * *
Указанные выше процессы создавали видимость того, что эпоха «классического капитализма», с его классическими монополиями и не менее классическими капиталистами в смокингах и цилиндрах, с его вечными кризисами и очередями за бесплатным супом, с безработицей, голодом и холодом, с колониальной зависимостью и неравенством уходит в прошлое. Отсюда и зародилась идея «постиндустриального общества». Общества, в котором – как тогда казалось – все хорошее победило бы все плохое. В этом смысле «постиндустриализм» оказывался крайне схожим с коммунизмом — как некий «аналог» утопии, в котором все существующие проблемы были бы решены. Сходство это становится еще ближе, если мы отметим, что постиндустриальное общество не появлялось «само по себе», а выступало следствием существующих тенденций (по крайней мере, тенденций 1950-1970 годов). Т.е., оно, в отличие от всевозможных религиозных и «моралистических» утопий, казалось вполне «научным», выводящимся из существующей картины мира.
Это обеспечило принятие данной концепции многими социальными слоями. Она рассматривалась, как легкая и приятная альтернатива существующей реальности практически для всех: переход от индустриальной формы производства к постиндустриальной превращало (как тогда казалось) большинство работников из отчужденных «приложений к станку» в более свободных представителей «интеллектуальных профессий», ученый и инженер становился главным участником производства, а мелкий или даже средний бизнесмен лишался угнетающего давления крупных корпораций. И все это без кошмара революции, без ужасных выступлений «восставшего хама», без крови, пота, передела собственности и угрозы собственному социальному статусу – в общем, без того, что в сознании обывателя связывалось с наступлением коммунизма. Уже поэтому «постиндустриализм» просто обязан был осуществиться.
И последующие события, как может показаться, свидетельствовали о том, что предсказания Тоффлера и прочих апологетов «нового уклада» были верными. В 1980-1990 годах количество работников «непроизводственной сферы» продолжало возрастать, роль НИОКР в производстве повышалась, новые технологии осваивались со все нарастающей быстротой (правда, лишь в определенных отраслях). Произошедшее за десятилетие массовое внедрение персональных компьютеров в производство и быт и последующее развитие мировых компьютерных сетей создало все условия для построения «информационно-прозрачного» общества, в котором не было бы преград для свободного распространения информации. Более того, к началу 1990 годов можно было бы говорить о завершении работы по построению общемировой информационной сети — той самой, которая сейчас называется Интернет.
Массовая компьютеризация и «интернетизация» породила и «свой» социальный слой – «компьютерщиков» (программистов, системных инженеров, системных администраторов, хакеров и т.д.). Этот «homo computeros» отличался от «традиционных» инженеров еще большей мобильностью, возведенной тут в ранг «абсолютной добродетели» — ведь технологии в данной отрасли сменялись буквально в считанные дни. И одновременно – данный вид деятельности оказался не просто необычайно востребованным (ведь компьютер, как не крути, сложное техническое устройство), но и очень хорошо оплачиваемым. Вершиной данного явления стал т.н. «компьютерный бизнес» — особый способ зарабатывать деньги путем обслуживания быстро растущего рынка. Об этом бизнесе я уже писал в прошлой части, тут же отмечу, что «место» компьютерного бизнесмена оказалось очень точно совпадающем с ожиданием апологетов «третьей волны» ака «постиндустриализма». Действительно, это не прежние «хозяева» с Wall Street, затянутые в деловые костюмы, курящие дорогие сигары и собирающиеся в закрытых клубах. Нет, это был совершенно иной типаж – относительно молодой человек, зачастую одетый совершенно неформально (привычка осталась еще с «хакерского» прошлого»), не входящий (пока) ни в какие закрытые тусовки и курящий что-то более актуальное вместо сигар. В общем – икона «нового бизнеса» — Стив Джобс, бывший хиппи, бывший хакер и нынешний (1980 -1990 гг.) законодатель «постиндустриального мира».
Правда, апологеты «нового мира» удивительным образом не замечали, насколько фигуры «новых богатых» сходны с подобными фигурами из прошлого. Что Стив Джобс или Билл Гейтс крайне напоминают того же Генри Форда – так же «икону» США довоенной эпохи. Что образ «инженера-предпринимателя» настолько истаскан американской (и вообще, западной) культурой, что было бы странно, если бы он не «выскочил» в этот раз. Что свитер и джинсы Джобса есть не что иное, как «заштопанный пиджак Форда», и одновременно, что этот факт не абсолютно не делал последнего меньшим эксплуататором, нежели других капиталистов. И это не говоря уж о самом главном – о том, что все эти новые фирмы на самом деле являются всего лишь одним из элементов огромной системы общественного производства, включающей в себя бесчисленное количество предприятий и фирм. С банками, стоящими на вершине данной пирамиды, со всеми этими Ротшильдами и Рокфеллерами, закрытыми клубами и дорогими сигарами. У уж конечно, основанием для доходов «новых миллиардеров» послужили не некие особые, только им доступные идеи, а совершенно иные вещи…
* * *
Впрочем, речь сейчас идет не об этом. А о том, что в сознание человека начала 1990 годов вера в правильность своих идей лишь укрепилась по сравнению с 1980 годами. Ведь он имел перед глазами – как казалось – массу подтверждений наступления «третьей волны». Все, о чем десять лет можно было только мечтать – все сбывалось. Разумеется, речь идет только о человеке Запада – во все остальном мире происходили процессы противоположного характера (например, вызревал нарыв т.н. «радикального ислама»), но для жителей «цивилизации» будущее казалось исключительно радужным. Благословенный рост технологий – обусловленный, конечно же, свободой предпринимательства и конкуренции – вот-вот должен был решить все существующие проблемы. Короче – наступал тот самый «Конец истории», который пророчил другой американский футуролог – Фукуяма, но который и безо всяких «фукуям» был очевиден для западного человека того времени.
Однако уже тогда были в реальности некоторые моменты, которые ни коим образом не соответствовали заявленным радужным ожиданиям. Технический прогресс – дело, конечно, хорошее. Однако при внимательном рассмотрении этого прогресса в 1980-1990 годах можно заметить, что он имел несколько «избирательный» характер. Нет, конечно, бурного развития вычислительной техники никто оспаривать не может – и даже неудача с созданием работоспособного «искусственного интеллекта» (а равным образом, неудача с еще более «простой» задачи построения речевого интерфейса, стоящей на повестке дня еще с 1960 гг.) не может омрачить этого триумфа. Однако все равно мощности компьютеров выросли весьма ощутимо, а создание мировой компьютерной сети явилось серьезным шагом вперед (даже если при этом и не справились с задачей структурирования информации и вместо планетарного Информаториума получили информационную помойку).
Однако в других областях дело обстояло не столь блестяще. Можно взять область, во многом, смежную с компьютерной – робототехнику. Если почитать работы футурологов 1970-начала 1980 годов, то именно эта область должна была стать главной к концу тысячелетия. Промышленные роботы к концу 1970 перестали быть экзотикой (первые их образцы были созданы и внедрены еще в 1960 годы) и превратились в перспективное направление развития технологии. Проблемы робототехники из научных журналов переместились на страницы популярной печати и многочисленные прогнозы радовали читателей идеей полностью безлюдных производств где-то к 2000 году. Проводились соответствующие конференции, устраивались выставки и солидные бизнесмены прикидывали выгоду, которая получится от внедрения новых технологий. Лидировала тут Япония, в которой в начале 1980 годов уже работало порядка 20 тыс. промышленных роботов.
Массовое удешевление микропроцессорных систем делало цену данных устройств еще ниже. Более того, это позволяло намного сократить затраты на наладку и переналадку роботизированных систем, сводимых теперь к банальному программированию. Промышленных роботов теперь можно было объединять в особые производственные комплексы вместе со станками под управлением ЧПУ (числовое программное управление, англ. CNC — computer numerical control). Получалось т.н. «Гибкие производственные системы» (FMS — flexible manufacturing systems), впрочем ГАП (гибкое автоматизированное производство). Подобные производственные комплексы приводили к фантастическому (на порядки) повышению производительности труда и одновременно могли бы избавиться от всех недостатком жестких производственных систем. Если прибавить сюда интеграцию с системой автоматизированного проектирования (САПР), то получалась очень гибкая и производительная система.
Однако в реальности получилось иначе. Я не хочу рассматривать программу ГАП в СССР, «прибитую», по сути, Горбачевым в его дурацком стремлении к производству ширпотреба в ущерб всему остальному. Однако и в тех странах, в которых Горбачева не наблюдалось, широкого внедрения гибких производственных систем не наступило. Нет, конечно, роботы внедрялись – но со скоростью, намного меньшей, чем можно было предположить. Единственная страна, которая существенно нарастила свой робототехнический потенциал, была Япония – в конце десятилетия число промышленных роботов там составляло порядка 170 тыс. Другие страны преуспели гораздо меньше, например, США к началу 1990 годов имело лишь порядка 35 тыс. промышленных роботов. Что же касается ГПС, то число их было еще меньше – порядка 350 (из них треть – в Японии). В общем, ожидаемой «робототехнической революции» не случилось.
1990 годы так же не особенно порадовали. Несмотря на то, что рост числа роботов продолжился, он не шел ни в какое сравнение с ростом числа персональных компьютеров и прочих подобных устройств. До конца десятилетия выпуск числа роботов «застыл» в пределе 50-80 тыс. штук, несмотря на значительное снижение стоимости основных компонентов. Если учесть экономический рост (выражающийся в расширении производства), происходящий в это время, то можно понять, что робототехника находилась в очевидной стагнации, если не сказать более. Это означало, что никакой взрывной модернизации промышленного производства не происходит и ожидание того, что массовая «информатизация» общества приведет к значительному изменению его характера, не оправдалась.
* * *
То же самое можно отнести к огромному количеству отраслей, в которых ожидаемая модернизация не случилась. И если выплавку стали и добычу каменного угля, которые банально не интересовали футурологов 1970 гг., можно просто опустить, то ситуация в той же энергетике можно признать еще худшей, нежели ситуацию в робототехнике. Ведь если производство промышленных роботов все же развивалось, то в производстве электроэнергии никакого скачка сделано не было. Более того, атомная энергия, рассматриваемая в 1970 гг. как перспективное направление, в следующем десятилетии была предана анафеме. Рассматривать этот процесс надо отдельно, скажу лишь, что Чернобыльская авария, несмотря на все, не являлась основной причиной данного процесса, «радиофобия» начала формироваться еще до этой аварии. Но как бы то ни было, а основным источников энергии в 1980-1990 годах осталось то же самое органическое топливо, что и ранее. Неудача постигла и планируемое ранее развертывание «альтернативной энергетики» — прогнозируемого ее роста не произошло (да и вообще, как показала практика, единственно возможной формой ее внедрения оказались исключительно административные преференции).
Получается, что единственной отраслью, которая оправдала (а в чем-то и превысила) надежды сторонников «постиндустриализма», оказались «информационные технологии» (да и то, условно). В остальных отраслях – в промышленности, энергетики, транспорте (можно упомянуть бесконечные попытки внедрения электромобилей, продолжавшиеся аж с 1960 гг.) и т.д. – продолжал господствовать самый что ни на есть индустриализм. Впрочем, были отрасли, в которых дело обстояло еще хуже. Речь идет о предприятиях легкой промышленности, которые в течении 1980-1990 годов все чаще переносились из развитых стран в страны с более дешевой рабочей силой. В этих отраслях происходил не прогресс, а регресс технологии, когда от поточных производственных линий переходили к производству уровня первой половины века (хотя некоторые операции вообще заменяли на ручные, как сто лет назад). Бесконечные фабрики-бараки с самыми варварскими условиями труда, заставляющие вспомнить XIX век стали вырастать в огромном количестве стран т.н. «Третьего мира». Это явление – перенос производства – со временем распространился и на другие отрасли, не требующие особой сложности техпроцесса. Дошло до того, что в 1990 годы большую часть электроники стали собирать именно по таким, «барачным» технологиям (помню шок, полученный в 1990 годы от рассмотрения монтажа именитых фирм. Было видно, что тут не только чисто ручной труд, но еще и крайне низкой квалификации, уровня нашего «1-разряда).
* * *
Возникает закономерный вопрос: «Так почему же в одном случае переход к постиндустриализму произошел, а в другом – нет?» Почему в одних отраслях реализовались почти все прогнозы «третьей волны», а в других нет? Для того, чтобы ответить на этот вопрос, вернемся на время к описанным выше роботам. Решение этого «частного случая» на самом деле не очень сложное. Дело в том, что промышленные роботы возникли в ответ на высокую стоимость рабочей силы. Робот есть не что иное, как средство значительного повышения производительности труда, и появление его в 1960 годов в США было как раз результатом того, что американский рабочий требовал себе много денег. Однако уже с середины 1970 гг. рост реальной заработной платы прекратился, а с конца десятилетия началось ее снижение. Падение покупательного спроса в результате этого процесса было скомпенсировано развертыванием мощной системы потребительского кредитования, но влияние на производство оно, как можно понять, не оказывало.
Отсюда, кстати, можно понять, почему лидером в применении роботов оказалась Япония – дело в том, что как раз в конце 1980 – 1990 годах зарплата японских рабочих стала одной из самых больших в мире. Эта особенность страны, делавшей ставку на сохранении собственного производства (потому, что возможности экспансии капитала были ограничены) и привела к тому, что робототехнические комплексы стали рентабельными. В остальном мире предпочли вывод трудозатратных производств в страны с более низкой оплатой труда (упомянутое выше «барачное производство»). Если к этому прибавить все более распространяющийся труд «гастарбайтеров», то становится понятным, почему в случае с промышленными роботами все получилось не так, как планировалось.
В «офисном» труде же ситуация была противоположной. Во-первых, до определенного времени вывод «офисного труда» был просто физически невозможен: бумажный документооборот требовал наличия физической близости. Во-вторых, этот труд требовал, все же, определенного уровня квалификации, которой в странах с «дешевым трудом» не было (впрочем, этот пункт гораздо менее важный по сравнению с первым. Когда стало возможным организовать надежную удаленную работу, начался перенос уже «умственного труда» — outsource). Поэтому в данной сфере приходилось считаться с высоким уровнем оплаты работников, что и привело к значительному росту автоматизации данной сферы. В результате сложилась парадоксальная ситуация, когда относительно «легкие» и безопасные производства (офисный труд) заменены машинами. А тяжелые и опасные – но позволяющие использовать дешевый труд рабочих на иностранной фабрике либо гастарбайтеров – продолжают оставаться сферой ручного труда.
Получается, что прогресс (по крайней мере, в сфере производства) определяется тем, насколько дорого работники могут продать свой труд. На самом деле, подобная мысль не является сколь-либо уникальной, а напротив, давно уже введена в оборот. Причем, можно сказать, еще до появления марксизма: уже в конце XVIII – начале XIX века, при рассмотрении истории Античности, многие авторы замечали, что причиной ее падения стал дешевый труд рабов (который привел к остановке прогресса). Кроме того, в это же время пришло понимание и того, что современный (т.е. относящийся к концу XVIII – началу XIX века) рабский труд способствует явной архаизации общества. Основное достижение марксизма состояло в том, что он вывел из подобных наблюдений формулу о четкой связи между производительными силами и производственными отношениями, показав их строгую диалектическую связь.
Подавляющее же число западных футурологов, включая вышеупомянутого Тоффлера, об этом если и знали, то отвергали, как и все, относящееся к марксизму. Находясь в рамках идеологии позитивизма, они не видели и не желали видеть действующие силы, приводящие к прогрессу в обществе, а ограничивались лишь выявлением известных тенденций. Именно на основании господствующих трендов 1950 – 1970 годов и было сделано предположение о продолжении дальнейшего развития прогресса. Тоффлер отличался от большинства футурологов только тем, что имел представление о нелинейности развития сложных систем (теория систем, впрочем, в 1970 годы на Западе была популярна). Отсюда и его абсолютно диалектическое (по сути) предположение о переходе количества в качество – т.е. о том, что дальнейшее движение по пути прогресса приведет к качественному изменению общества (к «Третьей волне»). Тут он был абсолютно прав: действительно, если бы подобный переход произошел, то мир стал бы совсем не похожим на тот, который был привычен человеку его времени.
* * *
Но вот увидеть причины этого перехода, а значит, и необходимые для этого условия, Тоффлер (как и большинство футурологов), к сожалению, не смог.
И, конечно же, ни Тоффлер, ни какой-либо другой футуролог, не смогли увидеть картину, которая сложилась бы в случае неосуществления перехода. Т.е. именно ту, которую мы можем наблюдать в нынешней реальности. Человечество подошло очень близко к какому-то значимому барьеру, однако «взять» его оказалось неспособно. Да, «технологический всплеск» 1980 – 1990 годов был крайне высок, но он не стал тем моментом, которые определяют развитие цивилизации. И уже в 2000 годы его действие завершилось, приведя к началу стагнации в науке и технике и росту т.н. «имитаций». И уже можно сказать, что человек, попав в «наш мир» из 1970, вряд ли испытал пресловутый «Шок будущего». Вернее даже, он испытал бы, но нечто иное –«Шок прошлого», увидев, например, как забрасывают женщин камнями в еще недавно светских странах, как публично рубят головы или устраивают «гуманитарные бомбардировки» (вернее, человека 1970 годов поразили не сами бомбардировки – этого то хватало и в его время, а реакция на это общества). Как огромные пространства бывшего СССР превратились в «заповедник хаоса», а в Африке свирепствуют эпидемии болезней, которые – если учитывать скорость прогресса – по идее, должны были давно уйти в прошлое.
Впрочем, это малопонятно и нашему современнику, живущему еще рамками прежних представлений (человеческое сознание крайне инерционно, а общественное сознание инерционно вдвойне). Впрочем, именно поэтому мы и испытываем сейчас тот самый «Шок прошлого», не понимая, как же могло так случиться. Однако, как уже показано выше, ничего удивительного в этом нет…
