Цикличность окружающей жизни была замечена человеком очень давно. Можно сказать более – именно восприятие мира, как вечного круговорота, с его постоянным рождение-гибелью, и являлось первой осознанной моделью мироздания, созданной человеком. Связано это, конечно, с цикличностью сельскохозяйственной деятельности, которая, в свою очередь, связана с цикличностью природы. А уж использование этой, «сезонной» модели, в свою очередь, позволила выявить и циклы более крупного плана – в том числе, длящиеся долгие годы. Отсюда уже недалеко от моделей с «вечным коловращением», к которым пришли многие мыслители древности, к представлениям о вечной повторяемости истории, о неизбежности падения вслед за взлетом. «…Восходит солнце, и заходит солнце, и на место свое поспешает. Чтобы там опять взойти; Бежит на юг и кружит на север, кружит, кружит на бегу своем ветер. И на круги свои возвращается ветер; Бегут все реки в море, — а море не переполнится…» писал древний автор, скрывавшийся за псевдонимом Экклезиаст.
Однако, несмотря на древность, понимания в современном смысле этой цикличности не было. Она воспринималась, как некое природное свойство, изначальное и необъяснимое – впрочем, как и весь остальной мир в «донаучное время». Поэтому неудивительно, что в момент зарождения науки, как особой формы систематизированного человеческого знания, эта цикличность оказалась отброшена, как ложная форма знания (сходная с той же астрологией). И, например, основоположники современной экономической науки – Адам Смит и Дэвид Рикардо — в общем-то, исходили из «линейной модели» бесконечного роста капитала. В различных «колебаниях конъюнктуры», что были известны уже тогда, они видели лишь действие неких «случайных причин», связанных со слабым пониманием человеком принципов экономической деятельности (например, Рикардо, как последователь Мальтуса, основную беду видел в том же «неконтролируемом размножении» рабочих). И следовательно – полагали они – если вести хозяйство оптимальным образом, то никаких причин для кризиса не будет.
***
Первым мыслителем, который не просто обратил внимание на данный аспект человеческой (экономической) деятельности, но и сумел выявить ее причину, введя в научный оборот, оказался Карл Маркс. Величайший диалектик XIX столетия сумел не просто выявить периодичность роста и спада в экономике современных ему капиталистических стран, но и создать модель, позволившую объяснить это явление. Именно со времени Маркса понятие экономических циклов входит в современную науку. Разумеется, более тщательное изучение колебания экономической конъюнктуры (в том числе, и конъюнктуры более ранних периодов), позволило усложнить данную модель. Маркс оперировал относительно краткосрочными циклами (10-13 лет), впоследствии названными «циклами Жюгляра». Дальнейшее исследование позволило выявитьь экономические циклы с периодом 3-4 года (циклы Китчина), и 15-25 лет (циклы Кузнеца).
Однако самое важное значение для развития экономической науки оказало открытие т.н. «длинных циклов» или циклов Кондратьева, открытых в 1920 годах российским экономистом Николаем Кондратьевым. Эти колебания периодом 45-60 лет являлись, во-первых, самыми длительными из циклических процессов в экономике. А во-вторых, и самыми «глубокими», приводящими к очень сильному изменению человеческой жизни. Сам Кондратьев объяснял свои «волны» на основании «количественной теории денег», однако впоследствии стало ясно, что на исключительно «монетарных» методах построить непротиворечивую теорию невозможно. Поэтому в качестве «общепринятой» модели «кондратьевских циклов» утвердилась теория, предложенная австрийским экономистом Йозефом Шумпетером. В этой модели огромное значение отдавалось т.н. «инновациям» (собственно, Шумпентер и ввел это понятие в экономическую теорию), которые выступают основным «двигателем» экономического развития.
Согласно данной теории, в период «повышательного движения» в экономике происходит активное освоение и внедрение новых технологий. Именно это приводит к открытию и формированию новых рынков и получению, соответственно, сверхприбылей. Но дальнейшее развитие приводит к замедлению скорости роста, так как, по мере освоения рынка сверхприбыль падает – и следовательно, условия для входа «новых» участников ухудшаются. А следовательно, происходит их монополизация, с соответствующим падением «инновационности». Ну, и наконец, наступает время, когда рост вообще сменяется стагнацией, и наконец, падением. Рынок исчерпан, прибыль от него падает, фирмы разоряются, и вообще, все кажется печальным. Но на самом деле, в этот момент закладываются условия для будущего роста – «монопольные тиски» ослабевают, и новые предприниматели, готовые к огромному риску ради будущих прибылей, получают возможность выхода на рынок. Ну, и соответственно, все повторяется снова…
Разумеется, это только упрощенное представление модели, показанное с т.з. внедрения новых технологий. Впоследствии ее неоднократно меняли, увеличивая или уменьшая роль монетарных инструментов и т.п. Но представление о глобальных кризисах, как о времени смены «технологического уклада» (т.е. господствующих технологий) оставалось неизменным. И следовательно, основную задачу экономисты видели в том, чтобы помочь предпринимателям пережить период неизбежного спада, чтобы суметь с минимальными потерями выйти на «восходящий участок». Разница у различных теорий (от кейсианства до монетаризма) состояла лишь в механизмах, потребных для этого. Само же понимание неизбежности «технологической революции» оставалось прежним…
Однако, как можно понять, данная модель со времен Шумпентера несет в себе один недостаток. Одну тонкость, которая экономистами признавалась незначительной и вторичной. Речь идет о том, что в «исходной» модели Шумпентера «инновациям», как таковым предшествовала просто новация. «Инновация» — это не изобретение или технология, как таковая – это изобретение или технология, введенные в экономический «оборот». Т.е., «инноватор» — это не инженер или изобретатель, это предприниматель, вводящий у себя на фирме новацию. Что же касается самих новаций, то в данной модели, равно как и во всех других, они рассматривались, как некое внешнее по отношению к экономике явление. Т.е. новации есть всегда, но ценность они начинают представлять лишь тогда, когда становятся «инновациями» — т.е. в конце «понижательной» начале «повышательно» вольны экономического цикла.
***
Вот тут-то мы и подходим к тому самому главному моменту, ради которого писались все предыдущие части. К пониманию природы современного экономического кризиса. Как я писал в прошлой части, уже с середины 1970 годов «инновационная энергия» послевоенного мира стала иссякать. Именно в это время в мире разразился самый серьезный со времени «Великой Депрессии» кризис. Однако особенного шока он не вызвал – именно потому, что к данному времени большинство экономистов, бизнесменов и вообще, «лиц, принимающих решение» было уверено не просто в способности кризисы преодолевать, но и в благости их в плане совершенствования экономики (за счет смены технологического уклада). Вопрос состоял только в том, как с минимальными потерями пережить период этого спада. В связи с неспособностью «господствующего» кейсианского мировоззрения блокировать неизбежные в этот момент проблемы, перешел «откат» к «неоконсервативному», «неоклассическому» представлению о мире, с его приоритетом «свободы предпринимательства» и «частной инициативы».
И это, будто бы, способствовало оживлению экономики – уже в 1980 начался ее рост и бурное развитие. Да, рабочие стали, вроде бы, жить хуже, многие казавшиеся еще десятилетие назад незыблемыми завоевания (вроде минимальной безработицы) были отброшены. Но зато появилось масса возможностей для самостоятельной деятельности – вместо «квазисоциалистического рая для лентяев» возник «приятный мир» для деловых и активных людей. Что же касается технологий, то их развитие оказалось еще более бурным, нежели в недавнем прошлым.
По крайней мере, таковым было общепринятое представление о мире. Можно вспомнить, конечно, что именно в это время началось подлинное «кредитное безумие», когда на фоне продолжавшегося падения реальной заработной платы началось активное распространение потребительских кредитов – что создавало иллюзию возрастающей покупательской активности. Но это не особенно важно. Важно другое – понимание, что под красивой картинкой о времени бурного развития в 1980, и особенно в 1990 годах скрывалось все нарастающая стагнация, и прежде всего, в технологической сфере. Чем более красивые картинки появлялись на страницах журналов и на экранах телевизора, тем меньшее отношение к реальности они имели. Армады космических кораблей, бороздящих простор «одной далекой-далекой Галактики» скрывали то, что развернутая еще в 1970 годов программа Space Shuttle так и осталась в состоянии конца этого же десятилетия – например, возможность «самолетного» старта, предполагаемая вначале, так и не была реализована (а стоимость выведения оказалась дороже, чем у более «старых» космических систем.)
То же самое можно сказать и про иные области. Турбореактивные самолеты из 1950 годов, автомобили в поршневыми двигателями, корабли, примерно соответствующие 20-30 годам XX века. И даже в тех областях, в которых реально были достигнуты высокие результаты – например, в области вычислительной технике – они были намного ниже ожидаемых. Например, пресловутый «искусственный интеллект» (а с ним, например, связывалась возможность голосового интерфейса, возможность распознавания образов или возможность создания «беспилотных» автомобилей) так и не был создан. Более того, даже «компьютерный прорыв» 1980-1990 годов в большинстве своем был мнимым, поскольку на 90% состоял из распространения т.н. «персональных компьютеров» — платформы изначально ущербной. Однако для обывателя – даже если он является руководителем высокого ранга или политическим деятелем – «компьютер на каждом столе» или сотовый телефон в кармане является самым сильным аргументом в плане прогресса. И поэтому люди «образца 1990 годов» практически все были уверены в том, что живут во время все более ускоряющегося прогресса – в то время, когда реальный прогресс все более замедлялся.
* * *
Именно в этом и заключалось различие с общепринятой моделью. В ней скорость формирования новаций или постоянная, или возрастающая (так как развитие общества стимулирует появление изобретателей и инженеров). А главная проблема состоит в превращении этих новаций в «инновации» — т.е. в освоении этих новых технологий бизнесом. В реальности же случилось совершенно неожидаемое – скорость прогресса стала снижаться, поскольку вместо реальных новаций существующая система начала массово производить их имитацию. В этом случае возникала очевидная проблема с «инновациями»: в момент конца «понижательной» — начала «повышательной» ветви экономического цикла бизнес оказывался готов к нововведениям. Но таковых не было.
Теперь становится понятным, что же произошло в 2000 годах. Кризис 1998 года знаменовал собой завершение послевоенного «большого цикла». Все, что можно было «выжать» их внедренных в период 1950-1970 годов технологий, начиная с авиации (не просто турбореактивной, но еще и массовой) и заканчивая микроэлектроникой было «выжато». Все технологии, которые можно было освоить – были освоены, и следовательно, все рынки, которые можно было заполнить – были заполнены. Покупателю уже не нужно было очередной телевизор – даже по дешевой цене, ему не нужен был еще один автомобиль – поскольку «старый» был еще не стар, и вполне соответствовал всем требованиям. Ему не нужен был еще один авиационный маршрут или еще одна порция гамбургеров – все что нужно было, он получил. Разумеется, в мире жили миллиарды людей, не имевших не то, чтобы современного автомобиля – но даже велосипеда. Однако они не обладали главным – деньгами на покупку нужных вещей. А человек, не имеющий денег, для экономики не существует.
Именно поэтому экономический взлет, происходящий в Азиатско-Тихоокеанском регионе, закончился закономерным крахом. Японцы хорошо освоили производство автомобилей и микроэлектроники (вкупе с электроникой обычной), равно как и многие другие виды современного производства, включая и технику производства инноваций. Однако выйти на уровень производства новаций, как таковых, они так же не смогли. Именно поэтому, когда «поток» доступных новаций оскудел, они оказались не у дел и вынуждены были смириться с утратой надежды на экономическое первенство.
Однако, может показаться, что спустя некоторое время эта проблема была, все же, решена. После экономического спада 1998 года наступил подъем, быстро приведший к восстановлению докризисных показателей. Однако этот подъем был исключительно локальным, он опирался на ту же технологическую основу, что и экономика предыдущих десятилетий. Проблема формирования новых (или приобретения, что, впрочем, одно и то же) новых рынков не была решена. Вернее сказать, единственным способом их получения стал рост «кредитной пирамиды» — т.е., наращивание долга. В сочетании со становящимся все более агрессивным маркетингом это позволило – на какое-то время – стимулировать потребление и создать иллюзию возможности экономического роста.
Но в реальности данный метод – накачка экономики «кредитными деньгами» — только усугубил проблему. Это привело к дальнейшей «виртуализации» капитала, к дальнейшему отделению его от своей «материальной основы» и к окончательному захлопыванию «технологической ловушки». Ведь если ранее «в основании» экономики лежало, все таки, конкретное и «физически ощутимое» производство, со своими станками и заводскими корпусами, то теперь все чаще стали выстраиваться исключительно «виртуальные» пирамиды из множества «обязательств» и «обязательств под обязательства». В этом плане пресловутые «технологические пирамиды», вроде «пузыря доткомов» не выглядят так уж и экзотически – по крайней мере, не более экзотически, чем торговля «бумажной нефтью», которая превышает в несколько раз объем нефти физической. В самом лучшем случае эта система способствует дальнейшему «выжиманию» прибыли из уже существующих технологий – как, например, благодаря кредитно-маркетинговой «накачке» удалось выжать еще одну «волну» на рынке электронных устройств.
* * *
Разумеется, вся эта эйфория со смартфонами и планшетами – когда покупателям научились «всучивать» изначально ущербные устройства с формированием у того твердой уверенности в том, что «именно это и было нужно» — не имеет никакого отношения к техническим инновациям (а уж тем более, к новым технологиям, как таковым). Тот же смартфон пытался «пробиться» на рынок где-то с начала 1990 годов, когда он существовал под названием «коммуникатора». С того же времени ведет свою родословную и планшет – он же palmtop. Кстати, неудача выхода на рынок данных устройств была связана не столько с их ценой – те же «пальмтопы» стоили не так уж и дорого (я даже видел людей, пользующихся данными устройствами) – проблема состояла в том, что предоставляемые ими функции не воспринимались пользователем, как необходимые. Ну, в самом деле, зачем нужен телефон, зарядки которого не хватает на день, и по которому банально неудобно звонить? Однако маркетинг сумел изобрести и внедрить особый образ жизни, согласно которому смартфон и планшет – неотъемлемая часть современной моды, и миллионы людей понесли свои исправные телефоны на помойку, дабы впоследствии купить (зачастую в кредит) вожделенную новую модель «айфона».
Впрочем, попытки провести подобную акцию проводились не только в области микроэлектроники. Например, в автомобилестроении аналогом смартфонов выступили т.н. «гибриды» — бессмысленная и беспощадная попытка продать покупателю менее мощный автомобиль за более высокую цену. Но тут, судя по всему, повторить «смартфонную аферу» не удалось, и «гибриды» не смогли стать источником новых сверхприбылей для автомобильных компаний. Впрочем, надо сказать, что и в области микроэлектроники экономический подъем был, несмотря на кажущуюся его глобальность, достаточно скромным, не сравнимым с подъемом в период «настоящей» технологической революции.
В общем, можно сказать одно – пресловутый «посткризисный» подъем экономики, наступивший после 1998 года, представлял собой что угодно, но только не выход на столь вожделенную «восходящую» ветвь экономической волны. Возникший на чисто «виртуальной» основе накачки экономики «кредитными деньгами» и долговыми обязательствами, этот подъем изначально подразумевал собой катастрофический будущий спад. И главное, не просто спад в рамках вышеуказанных «кондратьевских» (или еще менее локальных) циклов, а спад гораздо более фундаментальный, выходящий далеко за все известные пределы. Причем какой-либо разумный выход из этой ситуации сейчас вряд ли возможен: проблема «виртуализации» и «маркетизации» экономики состоит не в том, что некие «нехорошие люди», обычно именуемые спекулянтами, тянут ее туда (а вот если избавиться от спекулянтов, то снова наступит «Золотой век»). Нет, конечно. При всей интуитивной понятности данной модели, и даже более «фундаментальной» ее версии, где вместо «спекулянтов» выступают банкиры и столь не любимый многими «патриотами» (во всех странах) банковский капитал, она затрагивает только самый верхний слой происходящего кризиса.
И все надежды на то, что когда-нибудь удастся побороть «банкиров» со своей кредитно-спекулятивной экономикой и снова перейти к «производственному» (т.е., хорошему) капитализму с его реиндустриализацией и научно-техническим прогрессом, бессмысленны. Нет, нынешний вариант развития представляется почти единственно возможным, поэтому альтернативы наращиванию госдолга не существует. Разумеется, как и следует из нахождения нашей цивилизации в ловушке, все предпринимаемые (в рамках существующей системы) действия будут лишь способствовать ухудшению существующего положения. Причем следует понимать, что изначально «погружение во тьму» (т.е., разрушение системы) большинству внутренних наблюдателей не представляется особенно инфернальным, поскольку разрушение части внутренних подсистем вначале не затрагивает другие подсистемы (более того, освобождающиеся при этом ресурсы могут, в определенной мере, даже улучшать их существование). Но это только до определённого момента…
* * *
В общем, теперь уже определенно можно сказать – Маркс был прав. Без перехода к социализму и коммунизму никакое движение вперед невозможно. Его закон соответствия производительных сил производственным отношениям (и наоборот, так как диалектика) фундаментален не в меньшей степени, чем закон сохранения энергии. Поэтому смешны все попытки обойти его, пытаясь искусственно заставить прогресс развиваться в социально архаичном мире – поскольку в этом случае вместо реального прогресса мы получим «виртуально-пиарный» его вариант, с красивыми картинками на экране и реальной деградацией. Все мифические «техноутопии», как «феодально-космические» («Звездные войны»), так и «капиталистическо-информационные» (киберпанк) физически невозможны: для современной технологии нужны современные общественные отношения. (Кстати, отсюда смешны и нелепы страхи обывателя перед прогрессом, который, якобы, способен превратить его в «электронного раба». На самом деле, его превращать в раба не надо, он сам, из-за своих обывательских качеств уже готовый раб, безо всякой электроники. Ну, и страх перед «захватом Земли инопланетянами» так же, соответственно, является откровенным бредом.)
Впрочем, страхи обывателя являются бредом по определению. Нас же должно интересовать то, что, согласно вышесказанному утверждению, выходом из данной «ловушки» является мировая социалистическая революция. Подавляющему большинству сейчас это утверждение может показаться нелепым, поскольку условий для данной революции практически незаметно. Но это не так. Мир сейчас не просто меняется, он меняется так, что то, что еще недавно казалось невозможным, обретает реальность (и напротив, то, что еще вчера казалось незыблемым, становится зыбким и исчезает совсем). Но это все уже выходит за пределы поставленной темы, и требует отдельного разговора…
Остальные статьи из цикла «Кризис которого нет»:
Кризис, которого нет, ч-1, волшебный сланец
Кризис, которого нет, ч-2 «Компьютерное чудо» и его последствия…
Кризис, которого нет ч-3, Закат «Восходящего Солнца».
Кризис, которого нет, ч-4, «Антишок» будущего.
Кризис которого нет, ч-5, «Порог входа» и «невероятные» ракеты.
Кризис, которого нет, ч-6, «Запороговые» технологии
