Тема у нас сегодня действительно очень интересная. Ведь речь идет не о чем-нибудь, а о базовом свойстве процессов общественного развития. А именно – о том, что это самое развитие нигде и никогда не бывает завершенным. Скорее, напротив – достижение одной локальной цели неизменно порождает целый спектр новых проблем, которые требуют следующего витка развития. И т.д., и т.п. Поэтому, как бы ни развивалась человеческая история, ни одно общество, ни в один момент исторической спирали, не может называться «высшим», и уж конечно, не может считаться достойным «вечного существования». Любая «вечность» означает только одно – деградацию и распад. История не дает человеку даже краткого мига отдыха, ни одной минуты, чтобы «перевести дух» и предаться неге и праздности. В таком случае наступление деградации неизбежно – и единственным итогом любого «отдыха» будет одно: придется начинать все сначала, причем очень часто с такого момента, который лежит далеко в прошлом.
Впрочем, нам сейчас нет смысла это объяснять. Вся позднесоветская и постсоветская история представляют собой почти лабораторный пример данной закономерности. Хотя нет… Наглядность позднесоветской истории существует только апостериори, после того, как данный процесс окончательно завершен. Это, так сказать, наглядность патологоанатома, наглядность вивисекции, которая возможна только тогда, когда все закончилось, и ничего уже нельзя сделать. Важность подобного понимания состоит в том, что оно позволяет лучше понять функционирование живого общественного организма, а для разрушенного, оно, понятное дело, уже ничем не способно помочь. И единственное реальное назначение данного знания состоит в том, чтобы дать возможность правильно поступить уже в новом случае в похожей ситуации (так же, как работа патологоанатома позволяет верные выводы при лечении живых людей).
Но вот тут возникает главный вопрос: а как перевести особенности разрушенного общества в особенности живого. Действительно, ведь для нас намного важнее то, чтобы выявить причину катастрофы еще тогда, когда ее возможно предотвратить, то есть на самой ранней стадии, нежели возможность объяснения случившегося уже после того, как ничего сделать уже нельзя. Именно тут и важна диалектика, которая позволяет выявлять самые общие закономерности развития самых разных систем. Именно она позволяет, основываясь на самых, казалось бы, несравнимых примерах, выявлять не только еще незаметные признаки будущих проблем, но и предсказывать их появление еще тогда, когда в системе нет даже малейших проявлений будущего кризиса. И, соответственно, данный метод позволяет решать жизненно важные задачи еще до того, как они станут критичными для существования системы. Все вышесказанное, например, очень хорошо реализуется в широко известной «Теории решения изобретательских задач» (ТРИЗ). Но еще ярче он проявился в существовании первого государства, созданного на диалектических принципах – СССР.
***
Хотя можно сказать еще сильнее – без диалектики СССР вообще бы не смог существовать. Рассмотрение истории страны в рамках «классической парадигмы» невозможно, и поэтому данный процесс постоянно порождает всевозможные артефакты. Например, бесконечные «теории заговора». Согласно им, советская история, начиная с Революции 1917 года, представляет собой не что иное, как следствие действий тех или иных могущественных тайных сил. Начиная с идеи о том, что революция, на самом деле, была результатом работы германской разведки (впрочем, существует и «английская» версия). И заканчивая крайне популярной идеей о том, что Перестройка и распад страны были на самом деле спланированной операцией ЦРУ. Ну, и промежуточные варианты, вроде того, что «настоящий», сталинский социализм был разрушен в результате некого заговора советской элиты во главе с Н.С. Хрущевым. Который, в свою очередь, являлся никем иным, как скрытым троцкистом (видимо, специально тайно пробравшимся в ближайшее окружение И.В. Сталина).
Диалектическое рассмотрение советской истории делает все эти предположения излишними. На самом деле, все странности советской политики прекрасно объясняются без привлечения лишних сущностей в виде иностранных или внутренних тайных обществ, а самое главное – без придания заговорщикам свойства «всезнания» и предвиденья (в результате чего, они выступают некими непогрешимыми полубогами, не просто устраивающими перевороты, но и успешно реализующие все свои изначальные цели). В случае же диалектического рассмотрения это «всезнание» исчезает, и вместо «полубогов» на арену выходят реальные люди, деятельность которых в политике, так же как и любых других областях, определяется тем, насколько верные методики они применяют.
В этом плане и становление СССР, и его взлет, и его разрушение – все обуславливалось ничем иным, как возможностью советского общества решать стоящие перед ним базовые противоречия. Именно от этого решения или не решения и зависело то, когда и как будет двигаться страна, а главное, куда она в этом движении придет. Именно поэтому можно сказать, что если СССР до определенного времени успешно развивался, то именно потому, что мог решать данные противоречия. И напротив, впадение его в кризис, а затем и разрушение связано с тем, что советское общество это сделать не смогло. Подобное утверждение кажется тривиальным, однако это не так. Тонкость состоит в том, что вышеуказанные базовые противоречия не были одними и теми же весь советский период. Напротив, все это время советское общество решало совершенно разные задачи. Причем, что очень важно, последовательно: решение основной проблемы приводило к выходу на первый план тех задач, которые до этого уступали ей в важности. Кроме того, очень часто изменения социума, необходимые для разрешения базового противоречия порождали новые проблемы, которые следовало решать.
Именно поэтому те методы, что успешно действовали в какой-то один период, через некоторое время оказывались бесполезными, если вообще не вредными. И, следовательно, каждый раз приходилось действовать, не имея, по сути, в запасе ни грамма опыта, а напротив, борясь против ставшими неожиданно неадекватными реальности «старыми» моделями поведения. Понимание данной особенности советского развития позволяет преодолеть указанные выше «артефакты советской истории», всю эту конспирологию со все различными заговорами, тайными силами, «великими руководителями» и столь же «великими предателями». И, прежде всего, от самого большого артефакта, который обычно именуется «сталинизмом». На самом деле, и противники и сторонники данной концепции, как правило, сводят все к «всемогущему вождю», только с разными знаками (у одних Иосиф Виссарионович – великий правитель, а у других – «кровавый тиран»). Данный культ личности вполне объясним: ведь столетиями история представлялась ничем иным, как результатом действий царей и героев. Но, понятное дело, неприемлем, поскольку делает полученный результат делом чисто случайным: ну вот, пришел «хороший царь» (Иосиф Виссарионович), и страна процветала, а пришел плохой (Михаил Сергеевич), и все рухнуло.
***
Диалектика же позволяет отказаться от подобного подхода и показать явные закономерности в казавшихся до того хаотическими процессах. И, прежде всего, следует понять, что успех периода, обычно именуемого «сталинским», объясняется вовсе не личностью правителя, а выбором советским руководством совершенно неочевидной, но при этом абсолютно верной стратегии «форсированной индустриализации». Да, Сталин ответственен за выбор данного пути, не он один, но тем не менее. Реально иной человек, находясь во главе государства, при определенном владении диалектическим методом, и тех же обстоятельств, (например, наличии в стране диктатуры пролетариата и подкованных товарищей) вполне мог сделать подобный выбор – и, следовательно, получить лавры «отца народов». Более того, подобное движение было начато еще Лениным с его планом ГОЭЛРО, Сталин же, как он сам и заявлял, в первую очередь является продолжателем дела своего учителя. Причем, что интересно, наиболее важным тут было вовсе не техническое содержание плана ГОЭЛРО, в конце концов, массовая электрификация не является особенностью одного только СССР, это свойство всех развитых стран. Наиболее важным тут является идея начала огромного индустриального проекта в условиях крайней разрухи Гражданской войны.
Основа советского успеха состояла в том, что вместо идеи последовательно «подниматься» к уровню 1913 года, а уж затем пытаться «естественным образом» развивать производство (вначале легкую промышленность), большевики решили сделать «прыжок» через несколько казавшихся неизбежными в то время этапов. Разумеется, апостериори понятно, что именно этот путь (включая и сталинскую форсированную индустриализацию) являлся наиболее верным (особенно если принять во внимание Великую Отечественную войну). Но на момент его выбора такое утверждение являлось крайне рискованным. Тогда никто не имел иного опыта, кроме опыта развитых стран, а он показывал, что развитие может быть только «последовательным», с постепенным формированием рынка и т.д., но никак не скачкообразным. Разумеется, прыгнуть «из царства необходимости в царство свободы» было весьма заманчиво, но все разумные и логично рассуждающие люди должны были понимать, подобный прыжок невозможен в условиях слабого развития производительных сил, бывших в стране. И все же…
(Редакция: Более того, Гражданская война в значительной мере обусловлена тем, что огромное количество людей, называющих себя марксистами, (а марксизм был передовой мыслью в начале 20-го века в России, и использовался абсолютно всеми политическими партиями, включая кадетов), были свято уверены, что после свержения «прогнившей монархии», Россия должна встать на капиталистические рельсы, сформировать буржуазную республику и передать власть в руки буржуазии… Об этом вполне откровенно говорят многочисленные мемуары тех же эсеров и меньшевиков. И завоевание политической власти пролетариатом часто рассматривалось ими как предательство революции и шаг крайне несвоевременный. Говорилось о том, что нельзя просто перескочить капиталистический этап развития общества, который в развитых странах того времени длился уже более века.)
Ленин, как можно понять из его действий, прекрасно осознавал, что «постепенный» путь – это путь к катастрофе, подобной той, что разрушила Российскую Империю. Низкий уровень прибавочного продукта (особенно на селе), производимого раннесоветским хозяйством, делал «нормальную» модернизацию затруднительной. А немодернизированная экономика, как уже было понятно на «предыдущей итерации», не выдерживает сколь-либо серьезного потрясения, вроде мировой войны или экономического кризиса. И, следовательно, оставалось либо ожидать очевидной в будущем гибели страны, или искать иной путь. Ленин выбрал второе – а именно, построение «костяка» будущей индустриальной системы.
Но курс на индустриализацию страны означал не только решение важнейшей ее задачи. Он, одновременно, приводил и к появлению новых проблем. Одной из таковых явилась т.н. «номенклатурная проблема», а именно – появление особого социального слоя «начальства», имеющего тенденцию к обособлению от остальных и к следованию, прежде всего, своим собственным интересам (вместо общественных). Номенклатура являлась порождением индустриализации, и причем, порождением закономерным. Считать ее появление чем-то, противоречащим идее промышленного развития страны, является полной глупостью. Создание мощных, современных, а главное – сложных производств неизбежно вело к увеличению степени разделения труда. Иного на том уровне развития быть просто не могло быть. Мечты всевозможных анархистов и даже многих коммунистов о самоуправляющихся рабочих коллективах являются просто мечтами, не имеющими никакой связи с реальностью: они противоречили логике существования промышленности. (Что было наглядно «доказано» опытом существования промышленности в период революции и гражданской войны) И, как следствие, такие мечты были обречены. Таким образом Советы в данных условиях неизбежно должны были пройти через перестройку в сторону «формализации» и бюрократизации.
Еще хуже было то, что выбранный путь форсированной индустриализации неизбежно предполагал и «форсированную бюрократизацию». Масса слабо образованных рабочих, вовлекавшихся в стремительно усложняющуюся промышленную среду, и так испытывала революционную ломку сознания, перескакивая из «мира традиции» в «мир модерна». Ожидать от них еще и способности охватывать своим разумом всю производственную цепочку в целом, было бы весьма странно. И уж тем более странно было бы ожидать от них способности к осознанию общегосударственных интересов, причем не по типу «общих деклараций», вроде «улучшения жизни трудящихся», а на уровне понимания конкретных программ. Именно поэтому концепция «партия – авангард рабочего класса», т.е., понимание партии, как некоего собрания наиболее образованных и авторитетных представителей трудящихся, способных хоть к какому-то рассмотрению и принятию сложных идей, на мнение которых и ориентировались остальные рабочие, оказалась единственно возможной. А все модели прямого самоуправления и в теории, и на практике, оказались непригодными в стремительно модернизирующемся обществе.
Но подобное перекладывание общественного контроля с «плеч» всех трудящихся на «плечи» некоего авангарда несло и реальные проблемы. В частности, оно неизбежно означало будущую опасность обособления партии, и просто слоя «начальников», в отдельную от пролетариата силу с осознанием ей своих, отличных от народа интересов, и «совмещенную» с ней опасность сращивания партии (как контролирующего начальство органа) и начальства, как такового. Данные процессы, действительно, проявились с самого начала, а к середине XX века данный процесс можно считать завершенным. С этого момента номенклатура почти лишалась какого-то внешнего тормоза для самоактуализации и превращения в отдельную от масс силу. Данный процесс не был результатом какого-то заговора или, даже, ошибки. Напротив, он был абсолютно закономерен и «естественен» для создаваемой социальной системы, и предвидели его многие (самым известным «предвидцем» был Л.Д. Троцкий).
***
Однако следует понимать, что критичным для советского общества подобное явление могло рассматриваться только для недиалектического рассмотрения. Для диалектика, напротив, возникновение номенклатуры, как побочный результат форсированной модернизации общества не только не представляет ничего особенного, но и не является фатальной опасностью. Оно выступает всего лишь очередным «базовым противоречием», которое следует разрешить на «следующей итерации» процесса развития. Впрочем, об этом будет ниже. Пока же можно отметить, что указанная опасность бюрократизации страны понималась не только одной пресловутой «оппозицией», но и самым, что ни на есть официозом. Различие состоит только в том, что для Троцкого и троцкистов рост бюрократии выглядел фатальным для страны, а для остальных он был всего лишь одной из проблем (что, ИМХО, более близко к истине). Но, при всем этом, пресловутая борьба с бюрократизацией и «нецелевым использованием средств» являлась для СССР одной из основных направлений внутренней политики, практически на всём периоде существования СССР.
Удивительным образом, но подобная идея стала популярна еще во времена НЭПа, когда всевозможные «совслужащие» (в том числе, и довольно высокого ранга), неоднократно оказывались замечены в разного рода сомнительных вещах. Разумеется, существовал «партмаксимум», но его эффективность, как можно было догадаться, была не особенно высока: высокопоставленный деятель имел довольно широкие возможности приобретать те или иные блага, минуя денежный эквивалент. Служебные квартиры, служебный транспорт, пресловутые «пайки» и т.п. явления лишали вышеуказанный механизм своей главной сути: ограничивать потребление высших партийных деятелей. И поэтому отмена партмаксимума в 1932 году мало что изменяло, а по сути, лишь упрощало бухгалтерский учет.
Однако, борьба с привилегиями «начальства», тем не менее, оставалась актуальной весь советский период. Вплоть до «перестройки», когда эта проблема была поднята на знамёна антисоветчиками, являясь, тем не менее, однозначно советской. Тонкость состоит тут в другом. А именно, в том, что в раннесоветский период, и в период стремительного роста советского государства перед ним стояли проблемы, намного превышающие по значимости проблему номенклатурного стремления к благам. На самом деле, даже новые квартиры в «доме на набережной», не говоря уж о менее дорогих преференциях, мало что значили по сравнению с реальной структурной проблемой страны – с тем, что основой ее экономики оставалось мелкотоварное сельское хозяйство, с тем, что страна не имела собственной тяжелой промышленности и т.д.
По сравнению с этим все преференции номенклатуры выглядели жалко. Ну, в самом деле, заимеет какой-нибудь совдеятель пятикомнатную квартиру или даже, двухэтажную дачу, съест лишний килограмм черной икры или его жена не будет сама мыть полы, а прикажет это сделать домработнице. Даже пускай при этом данный деятель вообще не производит никакой полезной работы, а только жрет в три глотки – это будут ничтожные мелочи по сравнению с тем, что большинство населения страна вообще исключены из активной совместной деятельности. . А занимаются, по сути, лишь выживанием, выжимая из скудных природных ресурсов ничтожные крохи при помощи технологий XVII века. При этом, такая ситуация не сложилась по вине проклятых большевиков, а досталась им в наследство от ещё царской России, которая не могла решить «земельный вопрос», а в свете этого, не могла и произвести полноценную индустриализацию. Устранение данного базового противоречия настолько сильно изменяло систему, что все остальное оказывалось малозначимым. Даже «второе базовое противоречие», а именно – противостояние с ведущими европейскими державами, вылившееся потом в Великую Отечественную войну – все равно, при всем уважении к воевавшим, слабее этого «первого» базового противоречия, которое уже отправило на тот свет Российскую Империю.
Поэтому, сколь бы не было отрицательных сторон от формирования советской номенклатуры, и как не велика бы была борьба с ней, она все равно росла и укреплялась. Наверное, для троцкистов (настоящих) это выглядело, как явное подтверждение правоты идей Льва Давыдовича. Но в реальности существовала одна тонкость, которая полностью изменяла все дело. Вместе с номенклатурой, причем существенно опережая его, рос и уровень развития производительных сил страны. Росла и усложнялась ее социальная структура, всё грамотнее становились жители страны, стремительно развивались средства коммуникации создавались новые общественные подсистемы – и то, что могло бы быть фатальным для общества 1920 годов, для общества 1950 годов оказывалось всего лишь одной из проблем. Причем, проблем разрешимых, и гораздо менее опасных, нежели указанная выше «суперпроблема» низкого уровня прибавочного продукта, стоящая перед большевиками в раннесоветский период.
***
Именно поэтому, несмотря на все очевидные трудности и опасности, которые создавало растущая мощь номенклатуры, страна успешно решала одну стоящую перед ней задачу за другой. Диалектический путь, выбранный большевиками, прекрасно демонстрировал свое несомненное преимущество над всеми остальными вариантами развития. Даже самые черные страницы советского периода 1920 – 1950 годов, наподобие массовых «репрессий», не могли перевесить того огромного негэнтропийного потенциала, которое имела структурная перестройка советского общества. (Например, в результате «репрессий» Туполев и Королев оказались за решеткой, но при этом развитие авиационной и ракетной программ не прекратилось, и в итоге СССР оказался лидером по обоим направлениям.) Именно поэтому можно сказать, что советское развитие в этот период выступает самым ярким примером превосходства «неравновесной стратегии» перед «равновесной». Что, в свою очередь, означает ни много ни мало, а переход к совершенно новой эпохе в области развития социальных систем.
Правда, как это обычно бывает, этот успешный опыт не был до конца понят, более того, из случившегося были сделаны совершенно ложные выводы. Но данная особенность – так же абсолютная норма для любой новации, и поэтому нет ничего удивительного в том, что колоссальные преимущества диалектического метода оказались впоследствии утерянными. Тем не менее, это не отменяет случившегося. И одновременно делает смешными и нелепыми все теории заговора и прочую конспирологию, которые плодят самые нелепые версии, и нагромождают историю тоннами домыслов, пытаясь осмыслить и осознать этот удивительный исторический феномен. Разумеется, подобные действия не ведут ни к чему, кроме хаотизации сознания и росту непонимания, а построенные на них модели обязательно имеют внутренние противоречия, которые приводят к их саморазрушению. Впрочем, господство конспирологии в постсоветском сознании – это тема для отдельного разговора. Нам же следует понять главное – что в условиях применения диалектического метода не существует неких «предвечных» и «исконных» проблем.
Напротив, очень часто то, что «со стороны» кажется опасным и даже смертельным, в реальности вполне может быть достаточно терпимым (и легко устранимым в будущем). И наоборот, очень часто реальная опасность даже не осознается окружающими, и проявляется только тогда, когда уже сделать ничего нельзя. Но именно верное понимание подобных вещей позволяет делать то, что потомками воспринимается, практически, как чудо. Именно подобный пример дает нам советская история раннесоветского и «сталинского периода». И именно утрата подобного понимания лежит в основании позднесоветской катастрофы.
***
Вообще, самая известная ошибка, возникающая при рассмотрении советского общества – это полагание его базисной структуры неизменной. Именно базисной – потому, что не замечать видимых изменений могут лишь самые дремучие антисоветчики (те самые, что находили в 1980-х годах «чекистов» и «большевиков»). Но многие даже достаточно адекватные люди слабо представляют, как сильно различалось советское общество в разные периоды своей истории.
Это связано с несколькими причинами: например, с тем, что основной пик изменений пришелся на 1920-1950 годы, а сознательная деятельность почти всех наших современников началась много позднее. А также с тем, что большинство теорий и моделей, описывающих общественное устройство (включая классический марксизм) было разработано для совершенно иных типов общества. Впрочем, подобное же можно сказать и про подавляющее количество художественных произведений. Даже тех, что показывают советский период: ведь авторы их ориентировались именно на «классические» образцы, которые создавались для совершенно иных эпох.
Именно поэтому, рассматривая советское общество, наши современники допускают неизбежную ошибку: полагают, что человек в нем одинаково себя вел, чувствовал и думал все время, начиная с 1917, и заканчивая 1980 годами. Разумеется, это неверно. Хотя бы потому, что подавляющая часть людей раннесоветского времени (1920, и, отчасти, 1930 годы) существовала в условиях традиции, традиционного хозяйства и столь же традиционного общества. Это формировало особый психологический склад человека, идеально приспособленный к тяжелому и неблагодарному (из-за климатических проблем), но зато – «устоявшемуся», крестьянскому труду. Впрочем, и жизнь среднего горожанина, за исключением обитателей столиц, во многом, подчинялась именно подобному ритму (огород и скотину горожане массово держали вплоть до 1960 годов).
Однако, следует понимать, что и модернизированные слои раннесоветского общества испытывали на себе влияние этой огромной традиционной массы. Это выражалось, например, в низком уровне грамотности общества 1920 годов — ведь большинство рабочих рекрутировалось из тех же крестьян. В данной ситуации большинство информационных механизмов работало несколько иным образом, нежели в современном мире: в частности, очень важными были «личные контакты» и «личный авторитет». (Подобная особенность приводила к забавным явлениям: например, в «цитадели» традиционного мира – селе, очень часто представителями советской власти или председателями колхозов оказывались бывшие кулаки – локальные «авторитеты»).
Именно поэтому для советского общества этого времени партия – имеется в виду ВКП(б) — представляла собой не просто органичное, но и крайне необходимое явление. Партия, включавшая в себя наиболее авторитетных и образованных (любой образованный человек в данном обществе рассматривался, как «авторитет») рабочих представляла собой прекрасный инструмент для согласования интересов «народа» и «власти». Причем, с одной стороны, подобная партия позволяла рекрутировать людей «из масс» в систему управления. А с другой – давала возможность партийным рабочим на равных разговаривать со всевозможных начальством (именно ради этого которого партийность большинства руководителей становилась обязательной). Разумеется, система имела и огромное количество недостатков, но на тот момент эти недостатки были несущественны по сравнению с тем, что данная система давала.
***
А давала она, помимо всего прочего, огромные возможности для мобилизации масс, необходимые для модернизации страны. Итогом этого стало то, что можно назвать «взрывным созданием» целых отраслей промышленности. Т.е, превращение страны преимущественно аграрной в страну аграрно-индустриальную, а затем – и в чисто индустриальную, ставшую второй экономикой мира. Помимо чисто количественных изменений, вроде увеличения в разы (а то и на порядки) выпуска той или продукции («У нас не было автомобильной промышленности. У нас она есть теперь»), данное изменение означало структурную перестройку всего общественного организма. Последнее же вело к изменению психологии советского человека. В этом плане, прежде всего, следует сказать о массовом образовании, которое в крайне короткие сроки охватило всю страну. Наверное, нигде в мире больше не было столь быстрого и эффективного «вытаскивания» людей на свет знания.
Причем, речь шла не просто о массовом привитии «грамоты» (способности читать и писать), а о получении доступа к системному знанию (пусть и в урезанном варианте). Именно в этом состоял переворот – Вселенная из некоей сакральной конструкции, где «зона понимания» заканчивалась даже не за околицей села, а за воротами собственной избы – превращалась во вполне познаваемый «механизм», поведение которого расшифровывалось пониманием причинно-следственных связей, что в свою очередь давало возможность этот механизм изменять в соответствие с необходимыми нуждами. Возможно для нас, это кажется предельно банальным, но на тот момент это был огромный прорыв. Он показывал мощь человеческого разума и его способность менять реальность. В итоге Советский Союз получил настоящий взрыв научно-технического творчества масс, начиная от авиации и заканчивая агрономией. Опять же, для нас тяжело представить происходящее тогда, когда человеческий разум освободился из-под векового груза традиций, и принялся активно изменять мир. Однако следует понимать, что этот процесс имел, несомненно, «автокаталитический» характер: чем больше людей вовлекалось в научно-техническое творчество, тем легче шел процесс модернизации страны, тем большее преимущество получали самые современные отрасли промышленности.
В 1950 годах эта тенденция достигла своего пика, позволив реализовать невозможные – по всем традиционным представлениям – проекты, типа ракетно-космического, ядерного или «электронного» (массовое внедрение электроники во все отрасли народного хозяйства, начиная от массовой радиофикации и заканчивая ЭВМ). Можно сказать, что для советского общества этого времени высокая квалификация работников превратилась из трудноразрешимой проблемы в нечто, не требующее особых затрат: люди старались получить максимально возможное образование, даже если это не давало прямых выгод. Более того, они посвящали знаниям и творчеству и свое свободное время, предпочитая это традиционному отдыху. (Например, широкую популярность в данное время приобрели научные лекции и посещение библиотек, где фаворитами были не традиционные детективы и «дамские романы», а научно-популярная литература). Если же взяться за изучение биографий детей представителей ранее-советской власти, окажется, что они посвящали свои жизни не праздному прозябанию в роскоши и неге, а научной отрасли.
Ну, и конечно, данное увлечение не ограничивалось исключительно естественными науками. Страсть к новым знаниям перекидывалась и на такие, казалось бы, несвязанные области, как музыка или литература (да, и в общем, на искусство, как таковое в целом). Середина XX века характеризовалась настоящим «читательским взрывом», когда потребности в литературе стали опережать возможности полиграфической промышленности (эта тенденция продержалась вплоть до 1990 годов, несмотря на постоянный ввод новых типографских мощностей). То же самое можно сказать и про остальные области искусства: желающие попасть «осаждали» не только театры, но и филармонии, а на художественные выставки выстраивались огромные очереди. (Правда, подобный взрывной спрос нес не только благо. В условиях «недостачи предложения» люди, занимающиеся созданием «художественных ценностей», получили возможность, мягко сказать, работать, не слишком напрягаясь. А еще точнее, гнать откровенную халтуру.) Но данный аспект проявился уже позднее, да и, если честно, он не был особо фатален: при ином развитии событий данная проблема была бы скомпенсирована в будущем взрывным же ростом всевозможного творчества. Но это – уже отдельная тема. Пока же можно сказать, что к середине XX века советский человек представлял собой не просто образованную личность, но личность, способную к восприятию огромного массива информации из самых разных областей, от физики до биологии, от литературы до живописи.
***
Для подобного человека понятие «личный авторитет», конечно, падало крайне сильно – по сравнению с раннесоветским временем. Советский человек 1950-1960 годов (по крайней мере, значительная часть общества) имела все, чтобы вполне самостоятельно разобраться в происходящем – разумеется, если ему давали данную возможность. Например, для советского человека данного времени вполне нормальным было вносить изменения в процесс производства в виде многочисленных изобретательских и рационализаторских предложений. Для советского человека данного времени нормальным было, например, организовывать радиофикацию и телефикацию своих городов и сел – любительские телецентры во многих местах появлялись ранее, нежели государственные. Впрочем, только «техникой» активность того времени не исчерпывается: всевозможные инстанции, от редакций газет до партийных органов буквально заваливались предложениями изменить те или иные вещи окружающей действительности. А выход, скажем, на субботник, чтобы озеленить и благоустроить свой двор был самым распространённым явлением. (Впоследствии это, что не удивительно, так же негативно сказалось, так как «соответствующие» организации «расслабились» и часто пускали благоустройство на самотек…)
Понятное дело, что при подобном положении апелляция к неким авторитетам, или «суперавторитетам», вроде пресловутого «вождя народов», была уже невозможна. Именно поэтому никакого «культа личности» советских руководителей, пришедших к власти во второй половине XX века дефакто не «получилось» — т. е., стать абсолютными авторитетами им не удалось (более того, попытки создать видимость этого вызывали исключительно насмешку). Но феномен «культа личности» (вернее, феномен наличия в обществе «суперавторитета», что будет вернее) следует разбирать отдельно, тут же можно просто сказать, что наличие или отсутствие данного явление зависела исключительно от состояния развития общества, а вовсе не от воли каких-либо лиц (включая и самого Иосифа Виссарионовича, который по мере своих сил старался с культом своей же личности бороться). Пока же следует заметить, что все это касалось не только отдельных лиц, но и таковой важной структуры, как партия. Рабочий класс (в широком смысле этого слова) банально перерос данный механизм, его уровень развития поднялся настолько, что для него уже не было смысла в выделении отдельных «авторитетов». Можно сказать, что теперь любой работник на производстве имел все возможности получить коммунистическое мировоззрение (по крайней мере, не хуже, чем некие «специально подготовленные» лица).
Партия на это пыталась реагировать через резкое увеличение численности (с порядка 2 млн. человек в предвоенное время до порядка 9 млн. в 1960 годах). Однако при этом сама ее структура теряла смысл. Если продолжить логику действия партии, в неё в конечном счёте должна была бы вступить вся страна, и что бы она делала дальше? При этом, подобное увеличение числа членов означало, что «вес» последних неизбежно падал, и если в 1920 годах (когда численность ВКП(б) составляла около 1 млн. человек) голос «простого» коммуниста, члена партии, еще что-то значил, а часто и оказывал значительное влияние, то теперь он просто терялся в десятках миллионов аналогичных голосов. (Провести полноценное партийное собрание с нормальным обсуждением на более-менее крупных заводах стало просто невозможным, поэтому подобные мероприятия неизбежно превращались в чистый ритуал и дань форме). Данная ситуация свидетельствовала о том, что резерв модернизации данной системы исчерпан, и дальнейшее увеличение числа членов партии просто превратит ее в чисто формальный (с т.з. выполняемых задач) механизм (что и случилось в итоге).
***
Но дело обстояло еще интереснее. Как уже сказано выше, индустриализация породила взрывной рост квалификации работников. Итогом чего стало указанное выше снижение «стоимости» этой квалификации. Что, в свою очередь, вело положению, когда развертывание высокотехнологичных отраслей приводило не к ожидаемому дефициту квалифицированной рабочей силы, а напротив, к усилению ее производства. Данный аспект приводил к тому, что модернизация страны становилась аномальной по сравнению с модернизацией иных развитых стран: в ней преимущественное развитие получали предприятия и отрасли, ориентированные на самые передовые технологии. (Причем, можно сказать, что подобное свойство советской системы было неожиданно для самих советских руководителей, которые неожиданно оказались во главе технологического лидера мира).
Подобное можно отнести, например, к ракетно-космической программе, ставшей не только основой послевоенного рывка, но и полностью изменившей внешнеполитические реалии. С одной стороны, появление баллистических ракет обесценивало всю мощь вооружений Запада, и прежде всего, США. С другой – начавшаяся космическая гонка приводила к переносу конкуренции с капитализмом на выгодную для СССР почву, что создавало прецедент не просто игры на равных с прежними лидерами, но и возможности диктовать им свою волю. Правда, данный аспект не просто не был недооценен советским руководством, но вообще, оказался проигнорирован им. Единственное, что было сделано – некоторое сокращение потерявших смысл вооружений, да и то, временное. Но, в общем-то, понимание, что «активная война» в данный момент невозможна, возникшее в конце 1950 годов, в обществе присутствовало. (Это ощущение не было поколеблено даже «Карибским кризисом», а резкая реакция общества на «Афганистан» свидетельствует о том, что мысль о НЕвозможности войны, классической, на которой люди стреляют друг в друга из винтовок и пушек различного калибра, была нормой даже в 1980 годах. И такая война воспринималась людьми не иначе, как проявлением «варварства».)
Однако, не меньшее значение резкого снижения стоимости квалификации сказывалось и на «внутреннем рынке», а именно, оно давало возможность резко снизить стоимость производства широкого спектра изделий, отказавшись от идеи массового производства (основанного на труде низкой квалификации) и, по сути, перейти на мелко и среднесерийный метод. В таком случае страна получала дополнительные преимущества, поскольку, не обладая рынком, сравнимым с рынком условного Запада, СССР не имел возможности окупить требуемую современным обществом номенклатуру массовых производств (а включение его во внешний рынок, по понятным причинам, разрушало все преимущества социализма). А так страна оказывалась не просто способной к созданию широчайшего ассортимента производимой продукции, но и способной к значительному (по сути, бесконечному) расширению этого ассортимента, немыслимого для массового производства.
Эта проблема (и понимание возможности её решения) в период перестройки и последующего разрушения СССР, под влиянием пропаганды анти-советских сил трансформировалось в устойчивое выражение «В СССР только одни галоши производили» и в призывы закрыть «эти проклятые советские заводы».
***
Таким образом, в СССР середины XX века проявилось основное свойство верно выбранного (на основании понимания диалектики) пути: созданная таким образом система оказывалась способна не только к «решению» текущих задач, но и преодолению своих будущих кризисов (при наличии понимания, конечно — о чем будет сказано ниже). Что же касается социального аспекта подобного явления, то его суть состояла в том, что при данном курсе возникала возможность решить самую серьезную проблему индустриального общества — рост отчуждения. В самом деле: повышение квалификации означало, что не только специалист, но и рабочий (имеющий среднее образование) мог примерно представлять, что он, в общем-то производит. А по мере дальнейшего развития производственных сил и массового внедрения тех-же ЧПУ станков, советский рабочий превращался из «придатка к машине» (как писали про отчуждение классики марксизма), в мастера управляющего машиной…
Ещё в самом СССР, получался довольно большой «слой» низкоотчужденных производств, для которых — учитывая общую высокую активность советских людей — вполне возможно было сказать, что они подошли напрямую к тому барьеру, что отделяет иерархические социальные структуры от неиерархических. Где вместо традиционного разделения на начальство и исполнителей действовало бы деление просто на участников разных производственных операций, когда начальство де факто превращалось лишь в операторов. (Самое интересное, что рецидивы подобного отношения к руководству встречались на многих предприятиях «оборонки» вплоть до последнего времени, и лишь сейчас «новое», вестернизированное начальство начало «вымарать» этот «пережиток совка».) Интересно, что схожие процессы в этот период происходили и в странах «развитого капитализма», где в 70-е годы был бум представления о будущей роботизации производств, а с приходом 90-х, данные планы были задвинуты подальше на полку, а производства переехали поближе к дешевой рабочей силе.
Причем, подобное отношение не означало анархии и «принятия решений голосованием»: руководитель по прежнему имел огромное значение, но исключительно, как человек, осуществляющий производство. Вместо, казалось бы, «вечного» начальника на сцену вышел новый тип руководителя, которого можно назвать «генеральным конструктором».
С.П.Королев
Разумеется, он возник еще до войны, но именно в послевоенное время всевозможные «генеральные» стали одним из определяющих фигур советской жизни. Можно упомянуть Туполева, Королева, Челомея и т. д., в том числе, и научных руководителей, вроде того же Курчатова или Харитона. Именно они приходили на смену привычным для прежнего времени «сталинским наркомам» и директорам. Различие понятно: вместо абсолютного авторитета, поддержанного мощью государственного аппарата, их влияние было основано на «авторитете условном», связанном с конкретным проектом. Причем, подобная система распространялась не только на самые высшие эшелоны. На более низких этажах производственной пирамиды выстраивались такие же отношения. Даже в 1980 годах не являлось редкостью прямое общение директора завода или главного инженера, например, с высококвалифицированным рабочим или инженером Более того, зачастую этот рабочий или специалист имел авторитет, более высокий, чем его «начальство», что объяснялось высокой важностью его работы для общего дела.
Подобное состояние общества окончательно обесценивало идею партийного руководства , и номенклатуры, как таковой. В недрах прежней советской системы сформировался локус нового общества, преодолевающего недостатки прежнего типа. А значит, рано или поздно, но он должен был или выйти на этап полноценного развертывания. Или – исчезнуть, как и случилось в реальности. Впрочем, подобная неопределенность присуща каждому локусу по определению. Но можно сказать одно – «номенклатурная проблема», выглядящая сегодня практически неразрешимой, на самом деле, таковой не являлась. Она вполне могла быть решена на основании имеющихся в середине XX века процессов, более того, для этого не требовалось какого-то особого сверхзнания. Напротив, для этого нужно было всего-навсего определенной поддержке тем процессам, которые реально существовали в советской системе. А далее – диалектическое развитие подтолкнуло бы советское общество к дальнейшей коммунизации общества, к замене раннесоциалистических механизмов управления на более совершенные.
Более того, если бы упор на высококвалифицированный труд и на «квалификационноемкое» производство был бы сделан, то СССР мог получить еще один механизм, усиливающий движение к коммунизму. Речь идет об электронной информационной системе, которая позволила бы сократить информационное сопротивление до минимума. Разумеется, на ум сразу же приходит всемирная компьютерная сеть Интернет, однако следует понимать, что между гипотетической советской информационной сетью и Интернетом есть огромная разница. А именно – «время Интернета» пришлось на период величайшего провала в истории человечества и господства самых хаотических моделей поведения, в связи с чем Всемирная Сеть быстро превратилась во Всемирную помойку, наполненную высокоэнтропийной информацией. Гипотетическая советская сеть, напротив, охватывала бы время высокой негэнтропии, что несло бы совершенно иные возможности. В частности, она позволила бы еще более уменьшить отчуждение труда, дав возможность объединять разные коллективы в системы более высокого уровня (которое до того осуществлялось через «устаревшие» бюрократические процедуры). Ну, и конечно, она на порядки бы повышала скорость изменений, давая менее инерционным новым формам неслыханную фору.
***
В реальности такая система действительно проектировалась – речь идет о знаменитой ОГАС В.М. Глушкова. Но не была реализована. Проблема состояла в том, что ОГАС вышла на стадию активной разработки уже тогда, когда «пик» негэнтропийных тенденций был пройден и страна стремительно стала проваливаться в воронку будущей катастрофы. Глушкову не хватило, буквально, нескольких лет: работа над ОГАС была начата уже тогда, когда руководство сделало открытую ставку на поддержание прежней, номенклатурной системы.
Впрочем, именно поэтому не следует особо драматизировать неудачу Глушкова – это не советская катастрофа была связана с неудачей ОГАС, а неудача ОГАС была связана с советской катастрофой. Поэтому тут ОГАС, скорее, индикатор: если бы удалось ее запустить, это означало бы, что советское общество благополучно миновало опасный барьер, и получило «допуск» на дальнейшее развитие. А уж на этом этапе подобная система и становилась очередным катализатором развития, сдвигая общество в сторону низкоотчужденного труда.
Однако как раз этого не было сделано. Впрочем, ситуация была еще хуже: указанный локус просто не замечался ни массами, ни руководством – которое старательно пыталась «запихать» все происходящее в рамки привычной парадигмы. Причем речь ни в коем случае ни идет о сознательном противодействии новому – о чем сейчас нередко говорят, ведя речь о вреде, наносимой обществу советской номенклатурой. (Однако это все послезнание – тогда, в середине века, ни одному начальнику, включая высшее руководство, не могло даже прийти в голову то, что он, видите ли, тормозит формирование новых тенденций в обществе.) Никакой «борьбы номенклатуры за свое место под солнцем» не было – было простое и банальное непонимание советскими руководителями происходящих в обществе процессов.
Это можно хорошо увидеть на примере того же ОГАСа. Сейчас очень часто встречается высказывание о том, что разработка системы была свернута искусственно, особенно после выхода на Западе статей, наподобие пресловутой «перфокарта управляет Кремлем». Подобные утверждения представляют собой всего лишь перенос современных представлений в ту эпоху (особенно о важности западных публикаций). На самом деле, процесс принятия идеи ОГАС и отказа от нее хорошо задокументированы, начиная с воспоминаний самого В.М. Глушкова. И при рассмотрении их становится видно, что противники данной системы исходили не из каких-либо корыстных интересов (и, уж конечно, не из-за ненависти к прогрессу или мысли о том, что «компьютеры захватят мир»), а из вполне практических соображений. Система была, во-первых, очень дорогой – порядка 20 млрд. рублей. А во-вторых, было непонятно, что зачем надо разворачивать столь сложную программу, если все нормально (ну, почти, есть некоторые проблемы, но в целом же не «ужас-ужас»). В этом смысле, выбор Косыгина в пользу «либермановской» реформы, которая «стоит ровно столько, сколько стоит бумага, на которой она напечатана», является строго рациональным. Если от экономики требуется всего лишь искоренение некоторых неприятных тенденций, то любой разумный человек выберет самое простое.
Таким образом, советское руководство наступило почти на те же грабли что и в своё время царские министры, и оппонирующие большевикам в период гражданской силы. Выбрав прагматичный и логичный вариант, вместо диалектического. Однако подобное поведение советских руководителей предельно просто объяснимо, тут то и лежит главный корень советских проблем. СССР 1960 годов был настолько сильным и устойчивым государством, что ему – как казалось – ничего не могло угрожать. А следовательно, ничего не могло угрожать и советским гражданам – и властям, и народу. Следовательно, не существовало никаких оснований для того, чтобы применять какие-то особые, отличные от банального прагматики и логики, методы мышления. Это в 1920-1930 годы было понятно (да и то, не всем), что если не пробежать расстояние, лежащее между СССР и западными странами, то нас сомнут. А в 1960 годы, напротив, виделось, что страна вышла на путь лидерства и непрерывного подъема, и вряд ли найдется сила, способная изменить это положение. Про то, что настоящие кризисы всегда возникают «изнутри», мало кто задумывался. Да и вообще, почти полувековая жесткая борьба с внешним давлением привела к формированию особого мышления, в котором системному пониманию, в общем-то, не было место. Ведь очевидно, что если что-то не дает (на определенном этапе) явных преимуществ, то оно обречено на забвение.
И, разумеется, не следует забывать, что диалектика (вернее, диалектическое мышление, как таковое), представляет собой новое явление в интеллектуальной жизни человечества. Да, Ленин был мощнейшим диалектиком, который смог оттранслировать эту особенность в свое окружение – например, тому же Сталину (хотя Сталину удавалось применять диалектику только на практике, а не в теории) и не только ему, но и многим другим представителям раннесоветской власти. Но массового распространения данного способа мысли не произошло, и как только непосредственная опасность миновала, люди вернулись к прежнему, привычному и «экономному» способу (в лучшем случае – к рациональному мышлению, в худшем – к пресловутому «здравому смыслу»). Поэтому ожидать от них понимания системных особенностей советского общества, а уж тем более – работы с этими особенностями, было бы странно.
***
В общем, советские люди сделали то, что было самым ожидаемым решением. А именно – в отсутствии явных угроз оставили все как есть. Т.е., «законсервировали» общество в состоянии на середину XX века, предпочтя старые и проверенные решения «номенклатурного социализма». То, что это было «начало конца», стало очевидно только через двадцать лет, да и то, не всем. Впрочем, это уже совершенно другая тема, которую мы обязательно затронем в ближайших статьях.
Пока же можно сказать, что если рассматривать советское развитие, как диалектически развивающийся процесс, то становится ясно, что ничего особо фатального пресловутая номенклатура, сама по себе не несла. Более того, она являлась неизбежным и необходимым элементом форсированной модернизации страны – которая не просто выводила СССР в разряд индустриально-развитых государства и давала возможность выстоять в самой страшной войне в истории человечества. Она же, эта модернизация, создавала и основания для преодоления порождаемых ей проблем, давала все возможности для перехода на следующий виток спирали развития. И если бы эта особенность была вовремя осознана, то не существовало никаких препятствий для дальнейшего движения страны по направлению к коммунистическому обществу… Однако, история как известно, не знает сослагательного наклонения, а значит изучать и понимать используя диалектический метод теперь предстоит нам.
