Пришлось мне как то путешествовать на поезде из Донецка в Крым. Вагон по зимнему сезону шел полупустым, а в своем купе я обнаружил всего одного пассажира. Сосед мой, мужчина молодой, но уже далеко не юный, с виду бледный и печальный, оказался гражданином запасливым, и скоро на столике появился шматок сала, помидорки и лучок, к чему я добавил свою курицу и что-то там еще, что собрала мне моя благоверная. А так как « у нас с собой было», то скоро завязалась у нас задушевная беседа.
Выпили мы за знакомство, а звали моего попутчика Григорием, потом еще по одной, повторили, но смотрю я, спутник то мой как был грустен, так и остался, более того с каждой чаркой все печальнее становится. Байкам да шуткам не улыбается, и все о своем думает. Я его по пьяному делу и спрашиваю, ибо где еще русскому человеку не поговорить по душам, как не за чаркою, особливо под сальцо с лучком: — что за печаль у тебя человече?
Разлил он еще по одной, и рассказал мне престранную историю, которую я перескажу и тебе, мой дорогой читатель:
— История моя печальная, — начал он, — и крайне необычная, но так и быть, расскажу. А верить или нет, твое дело.
Сам я родом из города Миргорода, известного с давних пор по всей Малороссии всякой чертовщиной, странностями да необычайностями, и было время — мобилизовали меня в АТО. В учебной части, куда я попал поначалу, был в моем взводе парень с тернопольской области, по имени Остап. Сдружились мы с ним сильно, да так, что когда отправили нас в АТО, держались мы с ним вместе, куда он, туда и я, а куда я, туда и он.
Мы тогда все сепаров и русню окружали. То там окружим, то в другом месте. И стал я замечать, что сильно нам с Остапом везет. Как мы сепаров в Иловайске окружили, так от нашей роты человек десять в живых и остались – а на нас с Остапом ни царапинки. Так и повелось. То под град попадем – вокруг все горит, одни горелые шаровары летят, а нам с другом никакого горя. А то на блокпосту сидели, — сепаров окружали, а как нас с Остапом отправили тыл за боеприпасом, так сепары окружаться перестали и блокпост весь вынесли подчистую.
В общем, заметил я это, и прижал Остапа к стенке. Колись, говорю, откуда у тебя везение такое, ибо це везенье точно не мое – я отродясь невезучий.
Остап мялся, мялся, да и раскололся. Был, говорит, у меня прадед, Юрком его звали, и был он наичистейшим бандеровцем, вернее сказать, борцом за свободу украинского народа. Москалей не любил – страсть! Полжизни в схронах просидел, да там и сгинул, когда москаль гранатку в схрон метнул. Так прадед там и остался, в схроне том. И когда меня в АТО забирали, мне пробабка и говорит:
— Пиды, унуче, до схрону – там одна яма осталась, — порижь соби палець, и капни кровью у яму. А як капнешь, приговарювай: Бандерою, Петлюрою та Мазепою, заклынаю тэбе, дид Юрко: унука прызнай, и ёму допомогай, від кулі і штыка збережи юнака!
Так я и сделал, хотя и думал, что пробабка Олена совсем из ума выжила. И дурню понятно, что сейчас нужно на Обаму колдовать. Пришел как-то ночью при полной луне – от дома то далеко до схрона, палец иголкой тыркнул и говорю:
— Бандерою, Петлюрою та Мазепою, заклынаю тэбе, дид Юрко: унука прызнай, и ёму допомогай, від кулі і штыка збережи юнака!
И как только кровь впиталась, смотрю я, земля зашевелилась, захрустела – я от страху — ни жив, ни мертв. В общем, сижу, штаны мокрые, а на том месте вижу, тряпица из земли вылезла – вот эта.
Тут Остап полез в карман и достал пакет целлофановый, с серым комом внутри, а сам продолжает.
— Вот с того времени, как туго становится, так я и шепчу: «Диду Юрко допоможи!». И меня москальские бомбы не берут. Видать и тебя за компанию,- ответствовал мне мой друг Остап.
Я его тогда попросил. Дай, говорю, подержать эту тряпицу, небось, святая она. А Остап мнется, открывать пакет не хочет. Я даже обиделся!
Что же ты, говорю, другу своему не дашь за святую тряпицу подержаться? Чай не украду я ее и марать не стану. А Остап мне и отвечает:
— Не потому я не хочу пакет открывать, что жалею, или покражи боюсь, а потому, что уж больно тряпица смердит, но поскольку друг ты мне, стерплю, и дам тебе тряпицу подержать.
После чего раскрутил мой товарищ пакет в десять оборотов завернутый и достал тряпицу. А как достал он ее, так завоняло вокруг неземной вонью, такой пронзительной, что глаза у меня заслезились, да в горле перехватило. Я быстро пальцем в святую тряпицу тыкнул — святости набраться, и в угол, подальше от тряпицы.
— Не, — говорю я Остапу, — прячь ты ее скорее Бога ради, а то сгинем мы тут без противогаза. А сам думаю: небось портянка это продедова… или того хуже.
А Остап не обиделся, тряпицу в пакетик засунул, свернул аккуратно и в карман положил. А потом мы до утра все проветривали, окна пооткрывали, да только все не выветрили. Заглянул к нам поутру офицер штабной, хоть и весь синий с похмелья, а заметил. Что у вас, говорит, крыса что ли сдохла?
Долго ли коротко ли, но стал я замечать, что Остап печальный стал. Хуже того, водку пить стал как не в себя, особенно на полнолунье, и спать старался там, где народу побольше.
Спросил я у него, что случилось, а Остап запираться не стал и все рассказал.
Принялся, говорит, к нему по ночам ходить дед Юрко. Особо на полную луну. Только Остап заснет, как дед тут как тут. Смотрит на Остапа жадно и ноет: « Душно мэни, унучэк. Иды до мэнэ, допоможи диду пидняться, на свит билый подывыться, бо ногы вже нэ ходють!», — и сам ко мне руками тянется. А руки длинные, загребущие, и все растут.
Сначала, вроде как совсем во сне это было, проснёшься и забудешь, — говорил мне Остап, — а теперь и во сне смердит невыносимо, и с каждым разом вонь все гуще.
Ничего я другу не посоветовал. Да и чего тут посоветуешь, коли сны снами, а дед Юрко дело свое исполнял честно – не брали нас сепарские пули и снаряды.
Так прошло два месяца. А потом – дело было в Дебальцево, мы там как всегда сепаров и русню окружили, но попали под град, и засыпало нас с другом в глубоком подвале. Вот беда, так беда. Сначала попробовали копать, вроде ж и оконце есть и небо видно — да где тут выкопаешься? Мобила связь не берет, и кричать никакого смысла – вначале артиллерия гремела, а потом тишина, — ни крика, ни голоса. Хорошо, что трохи поесть и попить у нас было. Как ночь пришла, легли спасть, да только спал я не долго, и проснулся от невыносимого смрада. Смотрю, а Остап спит, спит, а будто с кем-то борется. И все стонет:
— Не надо диду, отпусти ты меня, Христа ради, не пойду я в твой схрон.
Хотя и страшно было мне, да только Остап друг мне, бросился я на него и ну его бить, толкать и пихать, что бы проснулся. Глаза у него открылись, но он и с открытыми все борется с кем-то и все деда упрашивает в схрон его не забирать. И тут слышу — петух! Далеко так, но слышно. И откуда он тут взялся, мы же всех петухов как месяц в суп отправили. Небось, с самого Енакиева голосит. И вижу я, как начало Остапа отпускать. В глазах смысл появился, и бороться с дедом он перестал, да только радости в нем не прибавилось.
— Эх, дурак я дурак, — говорит, — что послушал старую ведьму и с дедом Юрком связался. Теперь через это и смерть моя придет.
Начали мы опять копать, да «помогите» кричать, но никто нас не услыхал, а бетонные плиты голыми руками копать, — толку мало. Так что сели мы с Остапом бок о бок, а он меня и попросил, что бы, как ночь придет, я ему спать не давал, тормошил. Тем более и заснуть то было мудрено, ведь поскольку сидели мы в подвале вторые сутки, если да пили, то и облегчались соответственно. И запашок сделался, конечно, не таким, как от тряпицы деда Юрко, но от свежести далеким.
Долго ли коротко ли, а пришла ночь. Сидим мы вдвоем с дружком, обо всем поговорили, все обсудили, и чувствую я, сон неудержимо наползает. Пока бодрились, то я задремлю, и Остап меня пихнет, то он носом кивнет, а я его тут же за плечо потрясу, но, видать, в один момент задремали мы с ним оба, так что проснулся я опять от невыносимой вонючести и вижу: Остап снова с невидимым дедом борется. Только гляжу я, побеждает сегодня дед. Ноги то Остаповы уже по колено зарыты, как он не упирается, а понемногу в земле как будто тонет. Знал я уже, что будить его бесполезно, и тогда, закрыв глаза от страха, обхватил Остапа под руки, и держу из всех сил. Я держу, и дед Юрко – сука, тянет. И так тянет, что никакой у меня мочи нет. Остапа уже по пояс засосало, и я уж думал все, конец и мне и ему, и уже сам стал различать, как дед Юрко под землею ругается. Но вдруг слышу вдалеке, у самых сепаров: ку-ка-ре-ку!
Тут сразу Остапа дед тянуть перестал, а я как дернул его со всей оставшейся силы и полетели мы с ним по полу. Смотрю я на товарища – весь в земле, глаза дурные, да и я в землице извалялся. А откуда она, земля то, когда пол бетонный? Экая бесовщина!
Понемногу Остап успокоился, но заметил я, что как-то изменился он, посмурнел – даже завтракать не стал, только водицы попил. А потом мне и говорит:
— Чую я, Грыцько, что пришел мой смертный час. Не пережить мне следующую ночь. Утянет меня дед Юрко, сволочь старая, в свой схрон вековать. И не в небесную сотню я попаду, а в чертову!
Принялся я его успокаивать, говорю, что две ночи отбились, и третью отобьёмся. Но вижу, кончилась у него вера. Письмо родным отписал, да все сидел до ночи, в угол смотрел. Совсем, вижу, пропал парень. Как ночь подошла, опять я пытался не спасть, а Остап уже на все плюнул, завалился спать, как другие на казнь идут. Тут и я задремал, а как проснулся – снова от невыносимой вони, такой, что еще не было. Прям зеленым, как сопля, облаком эта вонь клубилась по подвалу. И опять смотрю, пол не бетонный, а земляной и Остап с дедом борется. Только пихается он совсем слабенько, а дед Юрко живой силой налился до натуральной видимости. Собрался я как прошлой ночью дружка моего за руки держать. Даст Бог, сколько смогу, удержу.
Я уже было вскочил, и только собрался Остапа тащить, как вдруг кто-то мне прямо в ухо заверещал пронзительно: — «Слава Украине!». Да так, что все у меня как отнялось, и тело слабость взяла. Глянул, а вокруг, посередь смрада рожи туда-сюда летают. Хари такие препоганые, морды корчат, языками синими машут и воют похабно. Я одну узнал – в книжке видал, точь в точь – Бандера. А вторая, надменно-глумливая в старинной шапке – небось, Мазепа. Третью не видал, но сдается мне, — це Петлюра. Остап то ими договор свой со старым бандеровцем святил. Вот и явились договор исполнять.
Смотрю я, а Остап уже по пояс в земле. Дернулся я на помощь опять, но не тут то было. Другая рожа подскочила и в другое ухо как взвизгнет: «Героям Слава!». Тут опять аж потемнело все в глазах и упал я оземь. Но вижу — друг мой уже в земле по грудь. Да разве может нечесть поганая казака русского своим визгом запугать! Дал в зубы бандереной харе, в глаз Мазепе поганому, а Петлюра и вовсе пинка получил и в угол с воем укатился. Кинулся я и схватил Остапа за руки.
— Держись, говорю, казак, счас вытянем тебя.
А от Остапа одни плечи остались, голова да руки. И кивает он головой да шепчет посиневшими губами: «Не вытянешь ты меня, Грицько, сколько не старайся. Потому что тянет вниз меня не один плешивый дед Юрко, а целая небесна сотня. Только не на небе она, а в схронах, да ямах сидит, и не небесная она, а бисова-смердюча. И мне там вековать с ними, дедовы портянки нюхать. Прощай.
Только сказал он это, как снизу так дернули, что чуть и меня под землю не утащили, а от Остапа и след пропал. Тут и петух закукарекал, и хари исчезли, а пол вижу, опять бетонный. Вот тебе и история.
Я быстро разлил себе и Григорию, и мы выпили. За окном пролетали полустанки, хутора и причерноморские степи. — Ну а дальше? Как ты выбрался то? Дальше что было? – спросил я своего попутчика. — А дальше, что… меня нашли сепары, раскопали и забрали в плен,- отвечал мне он, — так что АТО для меня закончилось. Он малость помялся, пожевал шматочек сальца и добавил: — Только вот еще в плену начались нехорошие дела. Стал ко мне дед какой-то во сне являться. Сдаётся мне, что это старый Юрко. Он ведь не только Остапа, но и меня за компанию от пуль и снарядов сберегал. Вот за платой и явился.
— Да только дулю ему с маком, — развернул плечи Грицько, — мне сепары заговор сказали, — и принялся вытаскивать из внутреннего кармана какой-то пакетик.
Я чуть удержался, чтобы не отсесть подальше, небось, еще какую смердючую портянку вытащит. Но в пакете был завернут небольшой кусочек черного угля.
— Когда смердеть начинает, и когда во сне дед Юрко привидится, — доверительно сообщил мне мой попутчик, — нужно сжать его в руке, и сказать такие слова.
Грицко торжественно поднял голову ввысь и проговорил:
— Чёрный Сепар помоги, старого Юрко прогони! А с ним к чертям собачим Бандеру, да Мазепу с Петлюрою и все смерючу их сотню.
— Ну и как, действует?
— А то! Бегут, аж пятки сверкают…
Когда утром мы проснулись, поезд уже походил к Симферополю. Во рту малость сушило, и пока мой попутчик еще спал, я вышел покурить в тамбур. С утра история Григория показалась мне дурацкой выдумкой. Ну а то, что он так серьёзно ее рассказывал, так ведь войну прошел, мало ли какие тараканы в голове завелись.
Только мелочь одна меня беспокоила… Правда, может он просто носки не стирает?
