Красные Советы — Либералы и консерваторы.

Мы привыкли мыслить в рамках привычных дихотомий. Каждому явлению нашего мира мы привыкли подбирать «подходящего антагониста», черному противопоставлять белое, а холодному — горячее. Но если с «обыденными» парами все обстоит «нормально» (или, по крайней мере, приемлемо), то подобное отношение к явлениям более сложного мира приводит к значительным ошибкам. Взять, такую, казалось бы, привычную дихотомию политического мира, как противопоставление либералов консерваторам и наоборот. Кажется, что может быть более естественным — одни люди стремятся к прогрессу, к  изменению окружающего мира, к установлению новых отношений. А другие — стараются поддерживать прежний порядок, старые нормы и правила. Можно поддерживать тех или иных, можно относить себя к тому или иному «лагерю», но отрицать подобное деление нельзя.

q6406-1912476

Результат безусловного принятия этой дихотомии мы можем наблюдать своими глазами. После «либерального расцвета» 1990-х в Россию пришел «консервативный Ренессанс». Вкусившие «радость» «всеобщей либерализации» люди, как за последнюю соломинку, ухватились за идеи, казавшиеся полностью отрицающими все то, что принесло столько горя. 2000-е годы стали годами, когда в России сформировалась т.н. «консервативная доктрина» (в общем-то, она продолжает действовать и сейчас). Эта доктрина ставила своей целью отказ от каких-либо резких изменений, провозглашение главной ценностью пресловутую «стабильность» (проявляющуюся, в том числе, и в несменяемости власти), а самое главное, опору на «традиционные ценности» — собственность, государство, религию, семью. Причем, как ни удивительно, этот курс не является чистой «выдумкой Кремля», он получал и получает до сих пор поддержку населения — настолько отвратительна народу кажется «противоположная сторона»…

Но если приглядеться повнимательнее, то можно увидеть, что особого отличия современной политики от того, что было пятнадцать лет назад, нет. Да, народ в целом стал жить лучше,  порой значительно (но и в 1990-х была прослойка людей, которые значительно улучшили уровень своей жизни по сравнению с предыдущим периодом, причем довольно большая). Но как раз это естественно — причем дело даже не ценах на нефть. В 2000 — 2010 гг. окончательно сформировался сектор «новой экономики» — от банковской деятельности до строительства и автосборки — который в 1990-х годах только начинал расти. И по мере того, как этот сектор рос и развивался — росли доходы лиц, связанных с ним. Впрочем, эта тема требует отдельного разговора, отмечу только, что параллельно с ростом данной «новой экономики» в стране продолжались (и продолжаются) и иные процессы, ведущие свое начало из тех же 1990-х годов. Это — приватизация и разгосударствление всех сфер жизни, от продажи заводов до либерализации социальной сферы, не говоря уж о финансовой политике.

И вся эта вполне либеральная деятельность прекрасно сочетается с провозглашенным консервативным курсом властей, со все усиливающейся патриотической пропагандой и заявлениям об «опоре на традиционные ценности». Поэтому многим замечающим это людям кажется, что речь идет об чистом обмане, о том, что либеральный Путин «косит» под консерватора и традиционалиста. И чем дальше, тем больше таких людей. Но, как не странно, тут все намного интереснее, нежели банальный обман …

* * *

Дело в том, что противопоставление «либерализм-консерватизм», кажущееся для нас чуть ли не вечной истиной, на данный момент не имеет никаких оснований. Тут мы имеем дело с типичным анахронизмом (или как это правильно называется), когда понятия, бывшие когда-то абсолютно корректными,со временем совершенно сменили свое значение. Используя противопоставление «либерализм-консерватизм», мы невольно переносимся в реалии более чем столетней давности, относящиеся совершенно к иному обществу, нежели наше…

Понятие либерализма вошло в наш язык со времени Великой Французской Революции. Либерализм сам по себе был порождением Нового Времени, с его формирующимися капиталистическими отношениями, идущими на смену традиционным феодальным. Он соответствовал мышлению члена буржуазного общества, приходящего на смену традиционному представителю сословного мира. В этом смысле, либерализм, безусловно, был прогрессивным явлением. И его утверждение примата личности и приоритет частных интересов над государственными, в это время, так же были прогрессивными явлениями – хотя бы потому, что понятие «национального интереса» в это время не существовало, и государства представляли собой «чистый инструмент» для решения проблем верхушки общества («Государство — это я»). Например, идея «общественного договора» — к которой сводится значительная часть либеральной доктрины – способствовала демократизации управления обществом, в которое стало вовлекаться большее число людей (что, естественно, повышало устойчивость общественной системы).

Однако, в условиях России либерализм имел, наверное, еще большее значение. В условиях полуфеодальной монархии «экономическая часть» либеральной доктрины была мало востребована: если свободный рынок практически не существует в силу низкого прибавочного продукта, то никакие декларации тут не помогут. А вот «политическая часть», связанная с т.н. «гражданскими свободами», оказалась подхвачена формирующейся русской интеллигенцией, став одним из фундаментов исповедуемой ей идеологии.. Об интеллигенции я уже не раз писал, поэтому особенно повторяться не буду, отмечу только, что если в Европе либерализм был выражением всеобщего, буржуазного и практически мещанского мировоззрения, то в России он стал одним из механизмов формирования русского революционного движения. И пусть потом революционеры с усмешкой смотрели на свое прошлое увлечение, справедливо считая либерализм присущим лишь обывателям, но сформировалось русское революционное движение, во многом, именно благодаря либеральной среде…

Разумеется, этот русский либерализм имел явное ограничение по времени существования – он мог существовать до тех пор, пока существовала русская интеллигенция, как особое общественное явление. Революция 1917 года привела к переформатированию общества, к его полной пересборке, при этом «пересобиралась» и интеллигенция, как таковая. Тут нет смысла подробно говорить об это процессе – это отдельная большая тема. Отмечу только, что «новая» (советская) и «старая» (русская) интеллигенция отличались очень существенно, и не только потому, что «новая» на 99% состояла из выходцев из пролетарских слоев. Гораздо важнее то, что «новая» интеллигенция имела совершенно иную структуру, они изначально оказывалась встроена в производственную систему страны, полностью востребована ею, в отличие от старой. Но об особенностях отношения дореволюционной интеллигенции и производства я так же писал, и повторяться не буду. Просто скажу, что в новой жизни не было никаких предпосылок для развития и сохранения сколь-либо массового слоя, имеющего потребность в либеральном мировоззрении, и следовательно, русские либералы остались в прошлом.

* * *

Так откуда же взялись современные либералы? Вопрос этот так же не представляет проблемы: они являются порождением позднесоветской системы. Современный российский либерализм никак не наследовал русской либеральной традиции, представители которой или бежали заграницу, или превратились в советских граждан. Соответственно, ни о какой преемственности речи идти тут не может. Даже «источники» «обеих либерализмов» разные: либерализм дореволюционный был основан, как сказано выше, на французских источниках, на Монтескье, Руссо, Вольтере. Либерализм современный положил в свое основание т.н. «австрийскую школу»: фон Мизеса, фон Хайека и т.д. Но тут нет смысла рассуждать о трансформации либерализма за последние 200 лет, когда на место прежнего главенства т.н. гражданских свобод пришло главенство свобод экономических, (прежде всего, свободы частного предпринимательства, превратившейся в современном мире в «суперценность»). Это требует отдельного разговора, да и дело тут не в этом.

Гораздо более важным является то, что причины для появления либеральной доктрины в дореволюционном, и в позднесоветском варианте различны.  Главной потребностью, сделавший либерализм привлекательным для русского интеллигента, была потребность поддержания своего уровня негэнтропии. Дело в том, что в условиях высокого энтропийного градиента, существовавшего в Империи, образованный гражданин чувствовал себя очень некомфортно. Собственно, и само требование гражданский свобод было связано именно с этим – с тем, чтобы как можно больше распространить «поле образованности», сделать мир как можно более комфортным для людей «мира Знания». Отсюда проистекает и  желание народного просвещения, бывшее одной из основных идей дореволюционных либералов. И даже желание народного освобождения революционеров происходит от той же основы. Но не только революционер, а даже самый «изряднопорядочный» либерал в любом случае желал для государства российского максимального развития, которое лишило бы его «энтропийного кошмара». Т.е. русский либерал был, безусловно, прогрессистом.

Забавно, кстати, что при этом данный либерал одновременно должен был желать и продолжения текущего положения, которое обеспечивало ему более-менее приемлемое экономическое состояние: даже если не брать владельцев поместий, то все равно, следует помнить, что низкий уровень развития масс означал и низкий уровень зарплат и цен. Это позволяло даже довольно низкооплачиваемым (по европейским меркам) представителям образованного слоя хорошо питаться, иметь прислугу и снимать приличное по европейским меркам жилье. Данная особенность придавала русской либеральной интеллигенции определенную шизофреничность мышления, когда с одной стороны, она желала просвещения и развития народа, а с другой, наоборот, должна была желать сохранения текущего порядка вещей.Но, при всем прочем, и эта шизофреничность была благом. Она заставляла мыслящую молодежь стремиться к ее разрешению (всякий раскол сознания – это несомненный дискомфорт для разумного существа). В стремлении к этому одни шли в революционеры, другие – уходили в ту или иную отрасль знания, шли в народные учителя, в земские врачи, уходили в науку и технику, в литературу и т.д., но почти всегда на этом пути они отбрасывали материальный успех, как что-то ненужное. И этим – они создавали тот «локус будущего», что дал основание новому российскому (советскому) обществу после революционной пересборки. Впрочем, об этом я тоже писал, и повторяться не буду…

* * *

В общем, еще раз отмечу, что русский либерализм был однозначно прогрессистским и демократическим. Но с современным либерализмом сложилась совершенно иная ситуация. Как уже сказано выше, зародился он в недрах позднесоветского общества, кардинально отличавшемся от общества дореволюционного. Если дореволюционный интеллигент был окружен «тьмой невежества» и страдал от недостатка культурного обмена, то позднесоветский, напротив, жил в условиях высокой информационной связности. Теперь принято говорить о некоей «советской цензуре» и прочих «ужасах режима». Но на деле эта «цензура» (даже без учета того, что касалась она довольно узкой категории произведений искусства), равным образом, как и пресловутый «дефицит» культурных произведений (книг, пластинок) был связан именно с очень широким культурным полем в стране. В отличие от дореволюционной ситуации, где культурный обмен был ограничен узким кругом лиц (даже в столицах интеллектуалы, как правило, знали друг друга в лицо, а в маленьких городках культурный круг вообще составлял считанное количество лиц) в СССР культурную информацию потребляли все. Тиражи книг составляли миллионы экземпляров (и для классики, и для беллетристики) – и все равно их не хватало (отсюда очереди, «доставания» и т.п. неприятные явления). Но одновременно с этим, любой, пускай даже сугубо «нишевой», культурный продукт, попав в подобную среду, очень быстро становился потребным для широких масс. Массовые потребности охватывали самые неожиданные вещи: от крайне специфических произведений Солженицына до какой-нибудь Махабхараты. Кому сейчас вообще нужна Махабхарата? Или Солженицын? Или даже булгаковская «Мастер и Маргарита», за которой в СССР гонялись (а сейчас мало кто читает). А тогда книге достаточно было попасть в руки некоторых интеллектуалов, и все – потребность в ней распространялась по всей стране, затрагивая не только инженеров и учителей, но даже слесарей и сантехников. В СССР дефицитом был Кафка – поистине, кафкианская ситуация!

Понятное дело, что никаким «энтропийным градиентом» в подобной ситуации и не пахло. Ситуация была обратная – многие испытывали потребность в выделении себя из общего поля, в идентификации с определенной группой. Если российский интеллигент страдал от того, что не имеет возможности общения и обмена информацией со сколь-либо широким кругом лиц, то позднесоветский, напротив, боялся размытия собственной идентичности. Какой смысл читать Кафку, если то же самое делает слесарь в автосервисе? Особенно серьезно данная проблема возникала у т.н. «творческой интеллигенции», которая, как правило, не объединена формальными группами. Для нее необходимость идентификации «по культурному признаку» являлась чуть-ли не основной. И как ирония судьбы, информационная сверхсвязность общества (против которой все и затевалось) «растиражировала» эту их необходимость «особости» по остальным социальным слоям…

Тут нет смысла подробно описывать данное явление, а равным образом и рассуждать о том, могло ли советское общество остаться единым. Разумеется могло, и до определенного времени прекрасно это делало. Однако случилось то, что случилось, и чем дальше, тем сильнее продолжался этот путь к расколу, все сильнее нарастала в обществе потребность в иерархии. Именно тут лежит основание того явления, которое можно назвать «консервативным поворотом» позднесоветского человека — переход от простого поиска различий к признанию иерархичности мира и к стремлению усилить эту иерархию, выделить разницу между собой и нижележащими слоями. Тут годился любой «откат назад» — даже недавнее прошлое, когда профессора жили в «сталинках», а рабочие – в коммуналках (и, соотвественно, получали совершенно разные деньги), уже выглядело привлекательным. Но сталинское время, все же, было достаточно эгалитарно для того, чтобы стать «базисом» позднесоветского консерватизма. Движение назад пошло дальше, и эталоном жизни  оказалась пресловутая «Россия, которую мы потеряли».

Удивительное дело: дореволюционные российские интеллигенты видели желаемое будущее в снижение разницы между разными общественными слоями, а позднесоветские – стремились к обратному и видели в «той жизни» свой идеал. Красивые платья женщин, не знающих домашних забот, роскошные (на фоне советского ширпотреба) интерьеры — в общем, красивая жизнь дореволюционной элиты (из которой было исключено всякое упоминание о производстве), стала желанной для позднесоветского человека. Все эти «балы, красавицы, лакеи, юнкера» постоянно прорываются в огромном количестве фильмов и книг этого времени, от романов Пикуля до «Жестокого романса» и «Неоконченной пьесы для механического пианино». Разумеется, вначале это оставалось только культурным феноменом, но со временем данный «консервативный слой» начал воздействовать и на все остальные сферы жизни.

Разумеется, этот «консервативный поворот» не ограничивался только дореволюционной Россией. Для него годился любой «мир», где общественное разделение было более-менее выражено. Помимо дореволюционной жизни, подобными свойствами для позднесоветского человека обладал, например, тот же «мир Запада», показанный в огромном количестве фильмов и романов. Удивительно, но те самые фильмы, которые западные режиссеры снимали в качестве критики существующего там положения (в том числе и неравенства), позднесоветские люди воспринимали почти исключительно  как иллюстрацию «красивой жизни», просто пропуская мимо сознания все старания режиссеров.

Поэтому можно сказать, что и пресловутые монархисты, и сторонники «России которую мы потеряли», и самые что ни на есть либералы-западники на самом деле хотели одного — общества с четко выраженным неравенством (разумеется, где они были бы наверху). Исходя из этого формировались для них и базисные ценности, сильно не расходящиеся и у «западников», и у «настоящих консерваторов» — это, прежде всего, собственность, альфа и омега постсоветского мировоззрения. Кроме собственности, подобной ценностью оказалась, как ни удивительно, семья – несмотря на то, что «западники» часто декларировали достаточно либеральные нормы отношения к ней. Но при этом одно оставалось неизменным – семья (не важно, традиционная у «консерваторов» или нетрадиционная у «западников») рассматривается, как однозначно закрытая от общества ячейка, как способ дополнительного выделения иерархии (через передачу «семейных традиций»и, разумеется, наследования собственности). Именно эта сфера семейной жизни выступает, как однозначная константа и для «консерваторов», и для «либералов». Для последних это забавным образом проявляется, например, в стремлении предоставить т.н. нетрадиционным семьям все те юридические гарантии, что имеют семьи «традиционные» (и прежде всего, отношения к собственности).

Но если вопрос о семье еще кажется спорным (с т.з. обыденного взгляда), то вопрос с религиозным отношением позднесоветского человека достаточно ясен. Он состоит в том, что позднесоветский человек однозначно выбирал религиозное мировоззрение в качестве единственно возможного. Конкретная религия тут была не важна – особенностью позднесоветского восприятия мира было признание некоего «верховного существа» (как тогда говорили, «там что-то есть»). Причем признание это носило исключительно мистический, даже магический характер – большинство надеялось за свое «хорошее отношение» к этой «сверхсиле» получить какие-либо блага. В этом смысле, данное мировоззрение находится много «ниже» классических религий с их мощным этическим аппаратом, и отсылает к очень древним культам. На этом фоне не выглядит удивительным, например, формирование фундаменталистских организаций исламского толка в постсоветских странах или расцвет всевозможных сект в начале 1990-х годов.

* * *

В общем-то, общность интересов и «либералов», и «консерваторов» (а по сути, одних и тех же антисоветчиков) приводила к тому, что до определенного момента, особого противоречия между ними не существовало. В августе 1991 года и те, и другие приветствовали падение ненавистного «совка», радовались пришествию новой, «демократической» власти. И абсолютно неудивительно, что последующее правление «гайдарочубайсов» периода ельцинизма опиралось именно на указанную «консервативную триаду»: собственность, семья, религия. Именно к ней отсылали пресловутые «либеральные реформы». Разумеется, многие могут возразить – вспомнить разгул преступности, падение нравственности и торжество проституции, наркомании и алкоголизма 1990-х годов, что кажется малосовместимым с понятием «консервативных ценностей». Но данное утверждение неверно – недаром, та же проституция непременно присутствовала в жизни любого консервативного общества, будь то дореволюционная Российская Империя, викторианская Британия, пуританские США или какая-нибудь Австро-Венгрия. Да и бандитизм на самом деле существует, начиная с появления самого понятия собственности.

Впрочем, это отдельная большая тема. Пока же можно отметить, что отдельные пороки никогда и нигде ни коим образом не затрагивают главную ценность консерваторов – пирамиду общественной иерархии. Напротив, они «оттеняют» ее ценность и способствуют пониманию ее важности (особенно у представителей верхних «уровней», которые видят ужасы «дна» и еще сильнее держаться за свое положение). Не затрагивает – а напротив, усиливает – эту пирамиду и религиозная вражда, поэтому, как сказано выше, сторонники «либерально-западнических» ценностей так легко в постсоветском мире находили язык с представителями самых фундаменталистских религиозных движений. Причем, с мусульманами – например, сейчас мы можем наблюдать «натурный эксперимент» на той же Украине, где пресловутая «либеральная победа» приводит к усилению религиозности в обществе, вплоть до введения института военных священников…

В общем, можно сказать, что общая «генетическая основа» и «либералов», и «консерваторов» (включая ультраправых) на постсоветском обществе делает неважными все декларируемые с обеих сторон различия. Опять же, наблюдая за Украиной, можно четко увидеть, что и «либеральные», и «консервативные» группы имеют одно общее антисоветское направление, которое и является единственно ценным для них. Ненависть к «ватникам» — совкам, носителям советских ценностей (в представлении обеих групп) оказывается важнее, нежели все остальные противоречия. Впрочем, то же самое можно отнести и к России, за исключением, может быть, меньшего «накала страстей». Если не брать конкуренцию за ресурсы, то и «либералы», и «консерваторы» настроены одинаково антисоветски, так же желают сохранять и выстраивать общественную пирамиду, и похоже, единственное, что их отличает – это мнение о персонах, которые должны быть наверху.

* * *

Впрочем, об актуальной политике я тут вести речь не собираюсь. Просто хочу отметить, что никакой существенной разницы между «либералами» и «консерваторами» нет и быть не может, выбор между этими силами – классический случай «ложной альтернативы», ошибки мышления. Постсоветский либерализм, вопреки своему «дореволюционному» тезке, не имеет ничего общего ни с прогрессом, ни, даже, с либеральными свободами (которые не являются для него сверхценностью, в отличие от собственности). Понимание этого  позволит избежать огромного числа ошибок: например, в качестве борьбы с «либералами» выбирать сторону консерваторов и требовать ограничения либеральных свобод (и наоборот, становиться либералом, и бороться с такими «консервативными ценностями», как Родина или патриотизм).

А реальной ценностью для обоих сил выступает иерархическая общественная пирамида. Это следует понимать, чтобы не метаться, как маятник, меняя «либеральное шило» на «консервативное мыло»…